Толя-Трилли - Макс Бременер

Однако это только казалось. Не прошло и дня, как маме больше уже не о чем стало гадать. Но всё-таки расскажем по порядку. И сперва, между прочим, о том, что было перед чрезвычайным происшествием, как называли потом режиссёр и актёры одно событие…

В ночной съёмке Толя не участвовал, но ему разрешили на ней быть при условии, что до вечера он непременно поспит и ночью у него не будут слипаться глаза.

Толе запомнилась эта первая в его жизни ночь, когда он бодрствовал.

Это была лунная августовская ночь, очень тихая и безветренная. Часто падали звёзды, и казалось, что они гаснут совсем близко от земли, точно огарки ракет, пущенных во время фейерверка.

В знакомом Толе саду, где съёмки происходили и днём, было темно и людно. Заканчивались последние приготовления. Вспыхнул прожектор, в луче которого Витя, уже переодетый в ветхую одежонку бродячего акробата, должен был, крадучись, приблизиться к барской даче. Потом этот прожектор погас и вспыхнул другой, ярче первого. А по соседству, в домах и на шоссе, не горело ни огонька. И сознание, что вокруг тьма, тишь, сон и только здесь идёт важная работа, к которой он причастен, наполняло Толю счастьем.

Но съёмка слишком затянулась. Не из-за Вити, который отлично справлялся с ролью, а из-за пуделя Пети. Витю, бесшумно крадущегося к даче, сняли очень быстро. А Витю и пуделя, спасающихся бегством от дворника, снять оказалось много сложнее. Умный Арто, как известно из рассказа, мчался рядом с Серёжей во весь дух. Пете, при его ленивом характере, этот кусок роли и на репетициях давался трудно. Сейчас он ни за что не хотел бежать. Он даже слегка упирался, когда Витя пытался тащить его за обрывок верёвки. Словом, Петя нимало не походил на беглеца, только что оборвавшего привязь.

Видя это, дрессировщик отчаянно сокрушался. Особенно допекло его недоумение Галины Михайловны, осведомившейся, как мог Петя при такой недисциплинированности заслужить медали.

— А за что их дают, знаете?.. — спросил он с вызовом. — За родословную, за осанку. Эх…

Видимо, дрессировщик намекал на то, что если б медалями награждали за усидчивость, старательность и вдумчивое отношение к делу, то Петя остался бы без наград. И, вероятно, он был прав. В эту ночь, по крайней мере, пудель не проявил ни вдумчивости, ни старательности. Андрей Гаврилович ничего не мог с ним поделать.

Рассвирепев, он крикнул, что Петя не артист, что самое подходящее для него — доживать век на содержании у какой-нибудь одинокой старушки.

При этих словах пуделе неожиданно встрепенулся, почуяв, наверно, что рассердил дрессировщика не на шутку, и выполнил наконец всё то, чего от него добивались…

Съёмка продолжалась чуть ли не до рассвета. Толя зевал во весь рот, но домой уйти отказывался. Поэтому он спал в ту ночь лишь несколько часов и, не очень освежённый таким коротким отдыхом, поспешил на дневную съёмку.

А день наступил знойный. Знойный и душный. Через полтора часа после начала съёмки Майя Георгиевна объявила перерыв, чтобы артисты, и прежде всего Толя, могли прийти в себя.

И тут обнаружилось, что для артистов сегодня не приготовлен боржом. Администратор съёмочной группы не предвидел, оказывается, что сегодня состоится съёмка. Он думал, что будет, как предсказали, дождь. В результате для Толи не нашлось ни боржома, ни кипячёной воды.

А сырой воды из ближайшего водопроводного крана мама ему пить не позволила.

— Ой, жажда!.. — шёпотом сказал Толя.

Правда, мама предложила ему персик, такой спелый, что кожица легко сдёрнулась с него, точно тоненький замшевый чехольчик, но Толя отвёл руку с персиком.

— Боржо-ому! — потребовал он многообещающим голосом, несколько смахивающим на тот, которым в роли Трилли кричал «соба-аку». — Иначе не буду сниматься. Боржо-ому!

— Но будьте же мужчиной, Толя! — машинально отозвался артист, исполнявший роль доктора.

— Толя, подумайте, как вы огорчаете Майю Георгиевну. Вы же её убиваете. Ну перестаньте же, прошу вас! — зачастила артистка, игравшая гувернантку.

— Толя, не плачьте, мы всё для вас сделаем… — вторила ей актриса, игравшая барыню. — Ах, только не плачьте! Неужели действительно невозможно достать для ребёнка боржому?..

В общем, застигнутые врасплох Толиным «бунтом», артисты принялись увещевать его словами из своих ролей. Или, во всяком случае, словами, очень близкими к роли.

Увидя, какой эффект произвели его случайно оброненные слова «иначе не буду сниматься», Толя по-настоящему вошёл во вкус.

На приблизившуюся Майю Георгиевну он так затопал ногами, что она попятилась.

Когда кто-то с робкой надеждой предположил: «Да Толя же просто разыгрывает нас, товарищи, притворяется!..»— он плашмя бросился на землю.

Жестами предлагая столпившимся артистам не мешать ей, посторониться и удалиться, к распростёртому на земле Толе подошла Галина Михайловна.

— Ты уже большой мальчик, — произнесла она настойчиво-успокоительным тоном, — ты должен понять, во сколько обойдётся фабрике сорванная съёмка. Если ты это поймёшь, то я убеждена, что…

Однако подступаться сейчас к Толе с уговорами— значило лишь подливать масло в огонь. Толя стремительно откатился в сторону, подмяв под себя кустики колючего репейника, но и после этого не поднялся на ноги. Артисты, операторы и администраторы беспомощно переглядывались с мамой, которая молча разводила руками.

Не растерялись только Василий Борисович и Витя.

— Надо проверить, не укусила ли Толика змейка, — предложил Витя озабоченно и деловито. — Их тут мало, но всё-таки попадаются. Толик мог одуреть как раз от укуса. Ему тогда помочь надо. Я сбегаю, Майя Георгиевна, в дом отдыха за врачом.

Дружеское опасение Вити и его готовность бежать за врачом тронули Толю. Вместе с тем Витины слова и отрезвили его немного, он понял, что в глазах Вити выглядит одуревшим. Не мальчиком, в которого «вселился дух противоречия», как говорила в подобных случаях мама, а…

От досады и ещё от мысли, что Витя, чего доброго, в самом деле приведёт доктора из какого-нибудь ближнего санатория, Толя чуть не завыл.

К счастью, Витю за врачом не послали.

— Убеждён, что змейка тут ни при чём, — сказал Василий Борисович.— А какая муха укусила Толю, это мы установим и без медиков.

Он подошёл к притихшему, но ещё не вставшему с земли Толе, поднял его и, опустившись в плетёное кресло, усадил к себе на колени. При этом он держал Толю так крепко, что тот не пытался ни вырываться, ни извиваться. Лицо старика Лодыжкина (Василий Борисович был в гриме) никогда ещё не было таким строгим, как в эту минуту:

— Я вот… — начал он, и голос его прервался.

Толя подумал, что продолжит он так: «…всыплю тебе сейчас!»

Но Василий Борисович сказал другое:

— Я вот… тоже люблю боржом! Ни водки не пью, ни пива, вместо чая даже готов пить боржом!

— И я… — отозвался Толя смелея.

— Безобразие, что в такую жару для нас нет боржома, — продолжал Василий Борисович. — Не сомневаюсь, что за это кое-кто получит выговор.

— Угу, — сказал Толя, ещё более ободрившись.

— Но, брат, мы — артисты. Поят нас боржомом или не поят— мы должны играть. Это наша работа— играть. Хорошее настроение или плохое — от работы не увиливают. Кроме тебя, все артисты это понимают. А тебе вот приходится растолковывать.

Василий Борисович снял Толю с колен и сурово посмотрел ему в глаза.

— А я не артист, я ещё маленький, — сказал Толя жалобным голосом, неизменно умилявшим маму. — Вы взрослые, вы артисты, — конечно, вы должны. А я не должен. Я маленький, мне жарко, я устал, пить хочу…

После каждого слова Толя жалел себя всё сильнее. На глаза его навернулись слёзы. Все видели, что короткое затишье вот-вот сменится новой бурей и ливнем. Это казалось неотвратимым.

Однако Василий Борисович не сдался:

— Я знаю, что ты маленький мальчик, — проговорил он негромко, — но я считал, что ты вместе с тем артист. Мне казалось, что тебе, в общем, удаётся твоя первая работа. Но, по-видимому, это была для тебя не работа, — это было для тебя, должно быть, просто развлечение. Поскольку ты не артист, мне, выходит, нечего больше тебе сказать.

— А если б я был артист, тогда вы что бы сказали? — спросил Толя, который не рассчитывал, что Василий Борисович так быстро перестанет с ним возиться.

— Тогда?.. Что мы — десяток артистов — хотим работать, сниматься. Хотим — и не можем из-за тебя. Что нет худшего греха, чем не давать людям работать. «Брось капризы!» — потребовал бы я, — закончил Василий Борисович зычным голосом, каким никогда не говорил старик Лодыжкин.

— И что ответил бы артист? — Толя неотрывно смотрел на Василия Борисовича снизу вверх.

— Артисту не пришлось бы подсказывать, — отрезал тот и, не оглядываясь, зашагал к Майе Георгиевне, совещавшейся поодаль с операторами.