Во второй половине дня - Константин Ваншенкин

6

На этажерке с книгами стоял елочный Дед-Мороз из папье-маше, весь в блестках. Он смутно напомнил о чем-то Дроздову: тоже Дед-Мороз, елка из полиэтилена или даже настоящая, а за окнами зелень, синева или теплый мучительный дождь, – но Дроздов отбросил это воспоминание, не дав ему развиться и завладеть собой.

– Вот так и живем.

– Ну что же, неплохо. Они посмотрели друг на друга и ни с того ни с сего как бы почувствовали некоторую неловкость, еле заметно, но почувствовали, и оба постарались избавиться от нее.

– Тоня в школе еще, потом за Юркой зайдет в садик. Мы ее ждать не станем. Ты как думаешь? Не возражаешь?

– Может, лучше подождать?

– Нет, ждать не будем, – твердо решил Николай и начал действовать – доставать из буфета тарелки и рюмки, продолжая говорить. Говорил он вроде бы почти по-московски, лишь слегка на «о» и чуть-чуть певуче, но из этого легкого оканья и плавной певучести и складывалась его северная, привычная и одновременно чудесная для дроздовского уха речь. И сидя в этом доме, и слушая Кольку Пьянкова, и глядя, как он накрывает на стол, Дроздов смутно ощущал нереальностьвсего происходящего и продолжал пребывать в том легком прозрачном тумане, в который окунулся, сойдя с поезда.

– Квартиру эту недавно получил, хорошо, а то в старом доме жили, совсем трудно, удобств нет, дров одних, понимаешь, заготовить сколько нужно.

– Кубометров двадцать?

– Не меньше. А в благоустроенном хорошо. И вообще место расположения нашего дома имеет большое стратегическое значение.

– Это как?

– Рядом магазины: книжный, молочный, фрукты-овощи, продовольственный, радио-музыка, поликлиника. Все, что нужно.

Он поставил на стол хлеб, огурцы, грибы, тарелку с холодными котлетами, нарезал сыр, колбасу и откупорил бутылку грузинского коньяка.

– Тут у меня сосед-приятель, в райисполкоме у нас работает бухгалтером, а жены вместе в школе работают, она у него по истории. Может, позвать его? Ты не возражаешь?

– Как хочешь, как тебе удобнее.

– Ну, если ты не возражаешь, я его сейчас позову. Он удалился и очень скоро возвратился вместе с прихрамывающим, рябоватым человеком, который крепко пожал Дроздову руку и представился:

– Елохов.

– Вот я, Леха, с ним советовался, писать тебе или нет, ну, он, понимаешь, посоветовал написать.

– Молодец.

Елохов потупился, польщенный:

– И ответ ваш вместе читали.

– Ну, давайте выпьем, – сказал Коля и налил в рюмки.

– Это что же? – деланно заинтересовался Елохов. – А, лошадьяк!

– Ну, будьте здоровы, – Со свиданьицем.

– А я на вокзале стою и все боюсь – не узнаю. А глянул – сразу увидел.

– Давно не виделись.

– На первой формировке расстались.

– А я все думаю: он или нет? Про награждение прочитали, вроде сходится. Потом уж снимок увидел в газете – ну, все. Чего ж не приехал-то ни разу?

– Да все некогда, Коля. Я ведь в Москве почти что, как ты, редко бывал. А тетя Клава, сам знаешь, померла давно.

– Инфаркт у нее был миокарда. А отца ты нашел, Леха?

– Отец в войну погиб. А до этого всякие у него неприятности были. Несправедливо с ним обошлись.

– Раньше бы сообщил, что приедешь, я бы отпуск отложил.

– Я же точно не знал, что приеду.

– Телевидения у нас еще нет, но будет по плану через два года.

Тем временем Елохов опять налил коньяк в рюмки и похвалил себя:

– Глаз-ватерпас!

– Будьте здоровы.

– Алексей Степаныч, – сказал Елохов, – так у нас не пойдет. Чего же вы только верхнее отпиваете! У нас нижнее пьют.

– А я тоже нижнее пью, а верхнее вниз проваливается, на его место.

– А! Отдельные и у нас так поступают.

– В Курежму тебе надо съездить, Леша.

– Обязательно.

– Деревни-то ведь уж нет. Там целлюлозно-бумажный комбинат крупнейший строят. Город целый новый. Можно сказать, наша гордость.

– Я знаю.

Они опять посмотрели друг на друга не просто через стол, а сквозь свою двадцатилетнюю разлуку, изумляясь тому, что встретились, что это все взаправду, так и есть.

– Помнишь, как мы призывались? Ну, пацаны, и все! Давай альбом посмотрим, не возражаешь?

Николай достал с этажерки толстый альбом и начал его перелистывать, а Дроздов с острым вниманием и интересом стал смотреть на чужие, незнакомые лица, стараясь и надеясь узнать хоть кого-нибудь.

И вдруг он увидел Колю в бушлате и шапке ремесленника и воскликнул, радостно смеясь: – Смотри-смотри!

– Да, – сказал Коля небрежно. – Ремесло.

А на следующей странице красовался он сам, Дроздов, в белой рубашке с расстегнутым воротом. Такой карточки не было у Дроздова, и ему стало приятно, что она существует где-то, отдельно от него. А вот такая есть! Он с удивлением и радостью узнавал когдато знакомые лица, задерживаясь всякий раз возле своего нехитрого изображения.

Пока они смотрели альбом, Елохов грустил и томился, ему это было неинтересно. А может быть, просто ему хотелось выпить.

А Дроздов не мог оторваться от альбома. Многое совершенно исчезло, выветрилось из его памяти и, если бы не старые снимки, он бы никогда и не вспомнил эти лица, а некоторые он не мог вспомнить и сейчас.

– Неужели не помнишь? – огорчался Коля.

Но и сам Коля тоже не помнил многое из того, что Дроздов помнил ясно и четко. Чувствуя, что волнуется, Дроздов, как бы между прочим, после того, как поинтересовался другими, спросил о Марусе. Коля не помнил и не знал ничего.

– Какая Маруся? Машка, что ли?

– Да нет, Маруся, – отвечал Дроздов разочарованно и вдруг вскрикнул: – Смотри, а это Ваня, учился со мной. Ты помнишь? Нежный такой был, как девочка.

– Конечно, помню. Ваня не жив. Умер. Чего примолк, Елохов? Наливай-наливай. Он фотографирует здорово. Вот это все он снимал. Фотодокументы, Вроде пустяк, а посмотришь через двадцать лет, и за душу возьмет, вся жизнь как на ладошке. Вот я смотрел недавно документальный фильм про войну, про сражение, где я участвовал на Курской дуге, понимаешь. И прямо по сердцу, прямо до слез, потому что так и было.

– Кинохроника вообще забьет со временем художественное кино, – согласился Дроздов. – Никакие артисты великие, никакая режиссура не может сравниться с ее силой воздействия. Правильно ты говоришь, мурашки по коже.

– А это как сказать, – вступил в разговор Елохов, – почему мурашки? – хмыкнул с таким видом, будто знал нечто большее.

– Налей, – сказал ему Коля.

Когда пришла Колина жена, за окнами было уже темно, а Дроздов совсем забыл, что она должна прийти и что вообще она есть. Младшего она держала на руках, а старшие, которых она, видно, перехватила во дворе, стояли по бокам, немножечко сзади.

– Извините, я задержалась, – сказала она быстро. – Что же ты не подогрел ничего? Я сейчас картошки нажарю. Извините.

– Вы садитесь, – сказал Дроздов заботливо, – нам ничего не надо.

– Ты познакомься, – сказал Коля.

Она подошла, худенькая, миловидная, ее снимки Дроздов уже встречал в альбоме, но там она была моложе и не так измучена своими и чужими детьми, домом, школой, географией.

– Садись, выпей.

– Неудобно, ничего нет. Хотите, я суп согрею? – спросила она и была рада, когда все отказались, она была слишком утомлена и не скрывала этого.

– И вы познакомьтесь с дядей Лешей, Помните, я вам говорил? – Мальчишки, серьезные, глазастые, белобрысые северные мальчишки, смущались, переминаясь у дверей.

– В каком классе? В первом и в третьем? Отличники? Молодцы! А у моего отметки интернациональные, хотя парень способный. Разболтался в интернате, – Так он в каком классе? – спросила Тоня. – Это ведь в младших классах отличников много, а потом все меньше и меньше. Жизнь для них все сложнее делается.

– Это вы правильно подметили.

– А вот младший, Юрка, мой любимец, – сказал Коля.

– Ну, зачем… – начал Дроздов, но старшие сыновья отнеслись к этому высказыванию отца вполне хладнокровно.

– Ну, вы, семья, – крикнул Коля и повернулся к Дроздову: – Вот, Леша, так все и идет. Как женился, ни разу не выспался.

– А ты думаешь, я выспался? – вдруг спросил Дроздов, обозлившись. – И я, мой милый Коля, не выспался ни разу, да и не высплюсь уже, – проговорил он, едва скрывая раздражение. – Понял? Такая жизнь и время, наверное, такое. Думаешь, мне легко?

– Отдельные высыпаются, – сказал Елохов.

– Ты бы жену пригласил. Тоня, пришла она? Пригласи, старик.

– И аппарат принесите, снимите нас на память. Елохов поднялся и, прихрамывая, пошел к дверям.

– Ранение? – спросил Дроздов, когда он вышел.

– В Пруссии ему закатало. А ты на сколько к нам, Леша?

– Дней на шесть. Лететь скоро надо. К семье заскочу на денек, и привет Москве, – он подмигнул пацанам, которые смотрели на него из-за приоткрытой двери, и добавил для них: – В жаркие страны…

Он опустил голову и покрутил головой, пытаясь избавиться от видения – море, зной и белый теплоход, уходящий в марево, все дальше и дальше…