Воспоминания о школе - Джованни Моска

Я потихоньку подхожу к его богатому соседу и становлюсь у него за спиной:

«Я богатый, — пишет он, — и поэтому у меня есть карманная чернильница. У моего соседа по парте, которого зовут Федеричи, ее нет, потому что он бедный. Но зато у него есть водяной пистолет, так что он все равно счастливый. Этот пистолет подарил ему я, потому что у моего папы много денег, и он купит мне еще один…»

Теперь уже все улыбаются, все довольны.

И чья это заслуга, если не старика-лавочника в кипе, который сейчас, наверное, считает деньги? Это благословенные деньги, потому что они помогли избежать драки после уроков, сделали счастливым Криппу, который может теперь написать свое красивое сочинение, и позволили Федеричи больше не чувствовать себя бедным — теперь, когда у него есть свой собственный водяной пистолет.

— Быстрее, ребята, пора уже переписывать на чистовик.

Переписывать на чистовик — сложное дело, но все равно приятное. Потому что это ответственность, которая заставляет ребят дрожать от волнения: переписать надо без ошибок, не чиркая, без клякс…

— Синьор учитель, у меня клякса, мне начать снова или можно стереть резинкой?

Надо написать сегодняшнее число, имя, фамилию, причем красиво и красными чернилами, у кого они есть. У кого нет — можно одолжить у соседа. Это же так приятно — написать «Криппа Джорджио, 4 „В“ клас» красными чернилами: кажется, что всё сочинение от этого становится лучше, и учитель простит и не будет считать за ошибку недостающую «с» в слове «класс», написанном красивыми красными чернилами.

Сколько вообще ошибок учитель не считает, прекрасно понимая, что дело здесь не в незнании, а в невнимании… «Вчера, когда я вошел в класс, учитель отруг меня за то, что…» Что означает этот «отруг»? «Отругал», конечно. Это означает, что в тот момент, когда писалось слово, мимо пролетела одна из первых весенних мух — вот почему, из-за этого почти магического воздействия, которое производят мухи на мальчишек, «ал» осталось в голове.

Для пожилых учителей, позабывших о мухах своей юности, — это ошибка, но не для молодых, для которых мухи еще — почти настоящее.

— Недавно Мама мне сказала…

— Почему ты написал «мама» с большой буквы?

— Моя мама такая красивая, синьор учитель, и так меня любит…

Ошибка ли это? Или это мы ошибаемся, когда пишем слово «мама» с маленькой буквы?

Учитель на всякий случай подчеркивает красным слово «Мама», чуть заметно, потому что у него у самого есть мама, которую он очень любит, но так как он все-таки учитель, он не может забыть о том, что «мама» — имя нарицательное, женского рода, единственного числа.

«Дззинь!» — звенит звонок. Урок закончился, те, кто дописал, сдают сочинения, кто не дописал — спешат изо всех сил, и если вдруг с пера соскользнет клякса, то ничего уже не поделаешь…

Внизу у входа ждет мама. И старичок с солдатиками и марками. И весна, которую Мартинелли сегодня не хотелось описывать в классе: вместо этого он отправился наслаждаться ею, настоящей, в надежде поймать ласточку — творение божье, которое своим чириканьем веселит сердца и молодым, и старым, и потому ловить ее нельзя, так уж водится писать в сочинениях…

V. Баттистон Лоренцо

Жара. Июньское солнце печет изо всех сил. Занавески на окнах опущены, белая стена напротив слепит глаза. Мальчишки потеют над задачей по математике, пожилой экзаменатор посапывает за кафедрой, а по географической карте медленно прогуливаются мухи: одна из них еще минуту назад была во Франции, а теперь уже пересекла Атлантический океан и пачкает себе потихоньку Америку.

«В комнате шириной 5 м и длиной 4,5 м пол покрыт плиткой размером 1 дм2 каждая. Хозяин хочет узнать, сколько всего плиток покрывает пол его комнаты».

— Синьор учитель, — отрывается от тетради Мартинелли, — а зачем ему знать, сколько у него плиток на полу?

Я делаю в ответ уклончивый жест, означающий, что понятия об этом не имею: вкусы синьоров из задач по математике не обсуждаются. В задачниках для начальных классов всегда встречаются странные персонажи, которые хотят знать точное количество плиток на полу или интересуются, например, суммой, которую им придется заплатить, чтобы выкрасить в белый цвет купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре при том, что на 1 м2 купола нужно краски на 2,75 лиры…

Дети делают из таких задач совершенно ошибочные выводы: например, что каждый человек, если ему хватит денег на краску, может покрасить купола главных итальянских и неитальянских церквей в любой цвет.

От звонкого голоса Мартинелли экзаменатор вздрогнул и проснулся. И медленно, монотонным голосом стал говорить те же слова, что вот уже сорок лет он повторяет ученикам пятых классов каждый июнь:

— Подумайте как следует, прежде чем написать что-либо. Экзамены в пятом классе — это вам не шутка: из-за простой невнимательности можно остаться на второй год.

Закончив свою речь, он тут же снова засыпает, и я продолжаю за него:

— Всего одной плитки хватит. Одной плиткой больше или одной меньше, и можно остаться еще на один год в пятом классе или…

«…Или провалить экзамен на профпригодность», — чуть было не сказал я. Но в этот самый момент я посмотрел в конец класса, где неуклюже, за отдельными, слишком маленькими для них партами, сидели четверо мужчин. Один из них был почти стариком. Мужчины эти догадались, что я собирался сказать, и смотрели на меня теперь испуганными глазами. Тот самый почти старик встал из-за парты и, подняв руку так, как это делали в школах пятьдесят лет назад, сказал:

— Синьор учитель, если мы провалимся, нас выкинут с работы…

Как так получилось, что они сидят здесь, за партами, вперемешку с пятиклассниками — эти четверо взрослых мужчин? Почему они склонились над той же самой задачей про чудака, считающего плитки на полу?

Мартинелли первым делом спросил меня об этом, когда вошел сегодня в класс:

— Синьор учитель, они что, тоже в пятом классе? Вот тот дедушка, весь седой, он что, тоже заканчивает начальную школу?

— Тоже заканчивает, — ответил я. — Они все работают: кто водителем трамвая, кто почтальоном, а сейчас для этих специальностей нужен диплом об окончании начальной школы. А поскольку у них его нет, то они или получат его сегодня, или их уволят.

Мартинелли обернулся, чтобы разглядеть их получше, а потом, наклонившись ко мне, прошептал:

— Синьор учитель, помогите им, а? Этот седой дядя похож на моего папу.

А старик экзаменатор все спит, периодически роняя голову на стол. Мальчишки пыхтят над плиткой, а бедный трамвайщик чуть над ней не плачет.

Я потихоньку подхожу к нему и шепчу решение.

Эти мужчины, конечно же, не должны сдавать экзамен для перехода в среднюю школу. Их экзамен называется «проверка уровня общих знаний»: какая-нибудь задачка, небольшой диктант, пара вопросов по истории, географии, физике… Чтобы не терять времени даром, их сажают в один класс с мальчишками, и таким образом получается принять два экзамена за одно утро.

— Поскорей дайте переписать вашим друзьям, еще будет устный экзамен.

Для устного экзамена я сажусь за кафедру рядом с проснувшимся ради такого случая экзаменатором, который, заметив, что четверка на задних партах уже справилась с задачей по математике, смотрит на меня с подозрением. В молодых учителях всегда больше сочувствия — глядя на пожилых людей, они видят в них своих родителей.

— Кто будет принимать экзамен? — спрашивает меня экзаменатор.

Мне очень хочется сказать «я», потому что я боюсь, что он будет слишком строг, но я всего лишь молодой учитель, и мне не подобает проявлять инициативу. Так что принимать экзамен будет он.

И вот уже наш водитель трамвая подходит к столу и сдает свой листочек с решенной задачей.

— Как ваше имя? — строго спрашивает экзаменатор.

— Баттистон Лоренцо.

— Кем работаете?

— Я вагоновожатый. Трамваи вожу. Но если экзамен не сдам, стану безработным.

— В каком году умер Кавур?

Было бы странно, если бы водители трамваев знали точную дату смерти великого министра: в большинстве своем они, разумеется, этого не знают, что, впрочем, не мешает им прекрасно и без аварий водить трамваи.

Но синьор экзаменатор, видимо, считает, что нельзя быть хорошим водителем, не будучи в курсе такой важной даты.

— Он умер… умер…

Я с ужасом замечаю, что бедняга не только не знает, когда умер Кавур, но и вообще, кажется, изумлен известием о его смерти.

Всеми возможными способами я пытаюсь подсказать, но если и можно показать цифру «три», «четыре» или «пять», то как покажешь «тысяча восемьсот шестьдесят один»?

Эх, если бы Кавур умер сразу после Рождества Христова! Это была бы простая, короткая дата…