Детские этюды - Людвик Ашкенази

— Товарищи, — ответило лицо, — не проявляйте политической несознательности… Ну вас всех, не учите меня. Строительство социализма — дело серьёзное.

Справку он так и не выдал.

И вот, должен признаться, я и подделал этот официальный документ. Более того — я нарисовал круглую печать и написал большими буквами: «СПРАВКА ДЛЯ ОРКЕСТРА», все жители нашего дома подписались, и настоящим мы уведомляем об этом общественность.

Зато всю дорогу домой оркестр играл для нас — на барабане, на флейте и на скрипке.

Мой друг прислал нам из-за границы альбом своих этюдов. Стали мы их рассматривать — краски яркие, броские, в глазах так и рябит. Странные фиолетовые цветы, а вокруг — хаос светлых и тёмных пятен. Несколько небрежно разбросанных красных и чёрных ромбов, и какие-то туманные, безглазые лица.

Мы задержались на красных и чёрных ромбах: это была первая картинка.

— Что это такое, папа?

— Город, — говорю я, — разве не видишь? Это город, написано же.

— Да я не умею читать, — жалобно сказал сын, и это была правда.

В поисках города мы перевернули альбом вверх ногами. И всё равно его не нашли: только один ромб напоминал балкон.

На следующем рисунке были зеленоватые кривые линии на тёмно-синем фоне и две серые точки. Сын опять не понял, что это такое, и безжалостно приставал ко мне.

— Это «Летний день на кооперативной птицеферме», — сказал я, переведя немецкую надпись. Я и сам-то потихоньку старался отыскать на рисунке хоть какую-нибудь птицу. Одна из точек немного смахивала на утёнка, и это меня порадовало, потому что художник был моим другом. Напишу ему, что серый цвет, каким изображён утёнок, — прямо матиссовский[2] тон. Да, но если это не утёнок?

— А когда же будет летний день? — добивался сын. — И почему на птицеферме дождь?

Были там ещё «Размышления у моря», «Каменщик Курт Маурер» и «Натюрморт в Доме культуры».

Сын всё время допытывался, где же этот каменщик и почему в Доме культуры живут угри.

— Послушай, — говорю я, — ты этого не понимаешь. Это особое искусство. Тут мало смотреть глазами, и понять его порой трудно…

— Хорошо, — говорит он, — но всё-таки где этот каменщик?

Мы спрятали альбом. Он был красивый такой, в полотняном переплёте.

«Надо написать письмо моему другу, — подумал я, — поблагодарить его и сказать, что больше всего мне понравился утёнок. А вдруг это не утёнок, а цесарка, и он обидится? Лучше не писать об утёнке, а в общих словах упомянуть о сером тоне».

— Этот альбом прислал мне один мой друг из Германии, он художник, — говорю я сыну.

Он обрадовался, потому что ему сразу всё стало ясно:

— Конечно, потому мы и не понимаем, что он немец, — сказал он. — Ведь он по-чешски не умеет и рисует по-немецки. Как же нам понять?

Ему захотелось посмотреть другой альбом, тоже в красивом переплёте.

— Это тоже немец? — спросил он.

— Нет, это чех, — ответил я. — Давай лучше поиграем в пожарных… Это интереснее, а то ты, может, опять не поймёшь картинок. Оба художника похожи друг на друга, как одно яйцо на другое.

— Если он чех, значит, и рисует по-чешски, — возразил сын с искренним возмущением.

Но мы всё-таки стали играть в пожарных. И о сером тоне я так и не написал другу, а только горячо поблагодарил его за прекрасный подарок, доставивший нам столько эстетического наслаждения.

У нac были билеты на дневной спектакль в театр имени Йозефа Каэтана Тыла[3]. Мы могли идти со спокойной совестью, потому что в гости к сыну пришла девочка в очках — его новая подружка из парка.

Звали её Божена, у неё были веснушки и острый носик. И была она очень разговорчивая, но это ничего, ведь мы-то уйдём в театр.

— Мы идём на «Скупого»[4], — сказали мы, — а вы тут поиграйте с Боженкой.

— На «Скупого»? — спросила Боженка: она страшно удивилась и смотрела на нас во все глаза — что мы за люди?

Когда мы вернулись, события шли своим чередом. Никто не обращал на нас внимания, мы были лишними. В ванной шло представление, а мы стояли за дверью и слушали, поскольку у нас не было билетов.

Неизвестно, которое шло действие, кажется, третье. А может быть, и четвёртое.

Действие (третье):

Она: Дайте мне это!

Он: Не дам!

Она: Ни одной сливы?

Он (сурово): Нет у меня!

Она: Умоляю вас, дайте хоть немножко варенья для моей больной матери.

Он: Варенья нет!

Она (в отчаянии): Даже если я встану на колени?

Он (непоколебимо): Становитесь на здоровье. Мне все равно.

Она: Ну вот я на коленях. Сжальтесь хоть над моей больной матерью!

Он: Не могу. Нет варенья… Прощайте.

И неизвестной женщине пришлось в отчаянии удалиться. Мы сообразили, что это конец, постучали в дверь ванной и говорим:

— Добрый вечер, дети! Это вы так играете?

— Да, — отвечают они, — мы играем в театр. Мы играем в «Скупого»!

У них даже занавес был — синий халат. В первом ряду сидела губка, во втором круглое мыло и на галерее — тоненькая зубная щётка со своим супругом, тюбиком «Калодонт».

Весь день они наслаждались искусством, а в антрактах слушали, как капает в ванну вода.

А у нас не шла из головы несчастная больная мать. Как же это дети отвергли мольбы её дочери, дали уйти ей с пустыми руками, без варенья…

Знаете: дети совершенно не владеют законами драматургии; ведь эта пьеса, в сущности, не имела конца.

Скупому надо бы перевоспитаться, отдать больной матери варенье — абрикосовое или клубничное.

И к финалу ей бы следовало выздороветь.

А так в этой драме не было выхода.

На нашем дворе валяется старый ящик, и в нем поселились супруги. Ящик прикрыт полотенцем — это всего-навсего крыша. Кроме того, там есть всякая мебель, хотя вы её, возможно, не видите. Её никто не видит, кроме супругов — Божены и Человечка, обитающих в этом доме. Вы и представления не имеете, сколько там разных вещей: даже картины висят на стенах.

А раз как-то — вы и этому не поверите — из трубы шёл дым.

Супругов не видно. Очевидно, потому, что в доме нет окна. Впрочем, окно, пожалуй, есть, потому что Божена как-то стирала занавески и вешала их. Наверное, есть там всё-таки какое-то окошко.

При домике садик — жалкий пражский неказистый садик: треснувший цветочный горшок с увядающей фуксией.

Когда супруга Божена поливает садик, супруг Человечек читает в ящике газету и спрашивает:

— Жена, поливаешь?

— Поливаю, муж. А что нового в газетах?

— Да ничего, — отвечает муж. — Сама знаешь…

Потом жена возвращается в ящик, и муж солидным тоном говорит:

— Жена, включи радио!

Тогда из ящика несётся пение, голоса, иногда даже нечто вроде атмосферных помех.

— Жена, выключи! — кричит муж. — Опять какая-то сифония.

— Сифония? — озабоченно спрашивает жена. — Всё время сифония?

— Когда выключаешь радио, сделай «щёлк»! — говорит муж. — А скоро обед?

— Я тебе сюрприз приготовила! — отвечает жена. Супруги садятся за стол. Из ящика доносится чавканье.

— Жена, — говорит муж, — сбегай, пожалуйста, за пивом. Что-то меня потянуло на кружечку «Праздроя»…

Супруга выкарабкивается из ящика и направляется к мусорным бачкам, где продают пиво. Муж кричит ей вслед:

— Счастливого пути, а я пока поиграю на рояле.

Жена возвращается, и муж пьёт пиво.

— А теперь, жена, пойдём спать, — говорит он, — поцелуй меня…

В ящике слышно чмоканье.

А на дворе светит осеннее солнышко, и увядающая фуксия в треснувшем горшке тянется к нему своим маленьким красным сердечком.

— Господи, муж! — воскликнула Божена в один прекрасный день. — Ведь у нас ещё не было свадьбы!

— Верно, не было, — ответил супруг, — я совсем об этом позабыл.

— Обо всём приходится думать самой, — сказала Божена, всерьёз расстроенная.

Так у нас на дворе случилась свадьба.

Дело не обошлось без нашей привратницы, женщины дебелой, проницательной и неприступной, с весьма чёткими взглядами, которые она высказывает без околичностей. Жила она одиноко, и её интимная жизнь оставалась тайной для всех жильцов. Поговаривали о каком-то Милославе Петраке, старшем сержанте, и старожилы связывали с этим именем какую-то давнюю, неясную и сентиментальную драму. Может быть, это была всего лишь домашняя сплетня, почтенный возраст придал ей достоверность и достоинство; только те, кто заходил в гости к привратнице, видели на стене рядом со старыми часами фотографию мужчины в военном мундире времён первой республики[5]… С самой привратницей мы виделись только по утрам в воскресенье. Тогда она сидела у своего окна на первом этаже в красном шёлковом платье, и эта краснота заполняла весь оконный проём, и всем нам было её немного жаль, несмотря на её здоровое, мясистое лицо и равнодушные глаза под потным лбом.