Падение Херсонеса - Валентина Фролова

Из рядов хазарской конницы медленно выезжает хазарин. Железо доспехов на нем черно. Он огромен, в боках — от доспехов — шире коня. Голова под низким шлемом. Подымает копье, требуя боя.

Минуты тянутся и тянутся. Пойти на копье такого умелого бойца еще надо решиться. Не дождавшись, чтобы кто-то из его войска решился, выезжает на своем коне Владимир. У него страсть к доспехам простым. К тем, которые под силу справить и самому бедному воину. Сказывается то, что он не чета двум своим старшим братьям, родившимся в княжеском терему. Он от ключницы, прислуживавшей бабке, княгине Ольге. От ключницы Малуши. Сколько помнит себя Владимир, столько утирается насмешками, как плевками в лицо.

Он в простом копытном доспехе. И шлем на нем не из железа, из турьего черепа. Погибнуть в таких доспехах, конечно, можно, а можно и победить. Князю важно доказать каждому ратнику, не доспехи решают бой, умение.

Вот оплошал хазарин, неудачно отбил копье. Оно вонзилось в бок его коня. У коня подломились ноги. Хазарин спрыгнул на землю. Ловко спрыгнул. Но хазарин пеший. Владимир на коне. Пеший — во власти всадника. Наезжай на него, кроши мечом, дави копытами.

Князю такая победа не нужна. Он тоже спрыгивает с коня.

Честный бой.

Пеший идет на пешего. Скрестили мечи. Звон, лязг, треск. У хазарина выбит меч. Бери его, безоружного.

Но князю и эта победа не нужна.

Дает хазарину поднять с земли выбитый из рук меч.

Честный бой!

Ух, как орала тогда дружина, встречая князя победителя.

— Слава Владимиру! Слава!

Все князю простила. И мать, ключницу-блудницу Малушу (с лицом необыкновенной нежности; больше таких лиц Владимир ни у кого не видел!) — и это князю забыли.

А теперь ромеи изобрели огонь.

Стратигу Херсонеса Игнатию Харону никакого умения сходиться с врагом в честном бою не нужно. Он на стене. Он среди своих схолариев. Брызнет машина огнем — спалит противника, как барана.

Стратиг и кричит в лицо князю:

— Князь! Уходи! Уходи, князь, со своим войском! Спалю! Сожгу! Одни кости черные останутся!

Аж топочет на стене. Ножками коротенькими перебирает.

Ну, пали.

Ну, жги.

Лучше один я буду сожжен, чем сотни людей за моей спиной. Нет, Добрыня, не требуй от меня слова. Что тут мое слово сделает? Ничего. Скажу, не скажу — побегут руссы, толкая друг друга, конный будет давить пешего, бросятся десятками на ладьи, утопят их, сами утонут. А увидят, что я сожжен, но спины стратигу не показал, снимут шлемы, помянут добрым словом. Отступят, — с копьем и мечом против огня не пойдешь. Но отступят сотнями. Воеводы останутся воеводами, сотники сотниками.

— В последний раз говорю, князь, уходи! — топотал на стене Герой ромеев. Потрясал кулаками. — В последний!

В последний? Вот и ладно, что в последний.

Пали…

Червячок надежды, все время, с первого шага живший в душе князя, окреп; поднял голову.

Когда Владимир увидел, что схоларии с правого и левого концов стены не сжигают сотников Чамоту и Павича, которые как раз могли бы попасть под огонь, подумал: «А может у стратига всего-то огня на один запал? Цари в Византии сами под ударами азийцев. Им огонь на стенах Константинополя нужен. До Херсонеса ли им, который далеко, за морем?»

Да нет же, нет же у стратига ничего, кроме кулаков да топочущих ножек. Да еще рупора в руках глашатая.

Уже не один Владимир понял, что ромеи в один запал весь свой «арсенал» использовали. Добрыня, быстрый умом, тоже понял. Подошел к Владимиру со спины, встал рядом.

Глотка у Добрыни, что рупор в руках глашатая. У князя голос пожиже. Повернулись оба спиной к херсонеситам. Ну, жгите нас, жгите, если взаправду есть у вас огонь. Князь кричит — первым рядам все слышно. Добрыня гаркнул — вся степь под Корсунью слышит.

Смеется князь. Хохочет Добрыня.

— Руссы! Слаб Херсонес! Слаб! Нет у него ничего, кроме его стен. Попужали и — кончили.

В войске и шевеления нет. Стоит рать мертвая, сжатая страхом. Ростислав лежит, распластавшись, на земле. Князев щит слева от него. Князев меч справа от него.

— Ростислав, вставай, а, — зовет князь.

Тело мальчика мертво. Одни уши немножко живые. Почему-то вроде слышат.

— Ростислав! — притворно сердится князь. — Так ты меня бережешь? Где щит? Где меч?

Ростислав шевельнулся. Приподнял голову. Жив! Цел! Не пепел! Мальчишку взметнуло враз на колени и на руки. Стоит в собачьей позе, на четырех опорах. Совсем опомнился. Хотел поднять щит. Устыдился. Да как же это он так оплошал! Он со щитом должен был впереди князя быть. А теперь — поздно. Что-то придумать надо.

Добрыня ткнул в его сторону толстым пальцем и затрясся от хохота. Что, отрок, теперь так и будешь на четырех опорах стоять? С Ростислава на стратига, со стратига на Ростислава переводили глаза воеводы Беляй и Ратибор. И их сломило хохотом в дугу. Лагерь ожил. Тряслись от хохота стрелки из лука, покатывались, давились смехом, утирали слезы походные воеводы. Ростислав совсем уверился, что жив, и, теперь уже дурачась, нарочно, на четвереньках, по собачьи, дополз до Добрыни, до князя, выполз на поле впереди них и, запрокинув голову, залаял на стратига на стене:

— Гав!.. Гав-гав-гав!.. Гав! Гав! Гав!

Получалось все точно так, как у кричавшего что-то на своем непонятном языке стратига.

Безудержно хохотали корабельщики, оставившие ладьи. Хохотали спешившиеся конники. Не над Ростиславом хохотали, Ростислав так, ко времени пришелся. Надо было остатки страха из себя выплеснуть. Доказать князю, доказать Добрыне, доказать самим себе — совсем они не трусы. Это вон мальчишка струсил, живой мертвым на землю пал. А они-то устояли на ногах. А они-то бежать не бросились. Они храбры. Они ратники. Они — вои.

С дальних концов стены схоларии, не зная, чем бы устрашить руссов, плеснули из сосудов в сторону сотников Чамоты и Павича жидкий огонь. Но разве доплеснешь? Огнеметательных машин на стене много. Да, видно, они давно в негодность пришли.

А трава под стенами все-таки занялась огнем. Хохочущие сотники шага назад не сделали.

Нет, не так уж безобиден «греческий огонь».

Черный дым от горящей травы, запах серы, все еще не развеившийся. Хохот сотен людей, сотрясающий небо и землю. Ржание всполошившихся коней. Шум. Скрипы телег, которые вдруг понадобилось куда-то передвигать.

И на широкой стене Херсонеса впереди схолариев короткий толстячок в латах, стратиг. Гневный. Ругающийся. Грозящий… Не страшный…

4

И началась осада Херсонеса.

Князь сказал:

— Три года буду стоять под стенами, а Корсунь возьму.

Войско не совсем понимало князя: зачем стоять под Корсунью три года? Что ж, что вокруг Корсуни стены, как скалистые кручи?

Охотников брать Корсунь немедленно было великое множество.

Возьмем! Взлезем на стены. Взбежим. Птицами взлетим. Веди, князь, веди! Пусть только запоют трубы!

Осажденные видели, как руссы сгружали с подвод тонкие бревна, клали парно на землю и с ловкостью и быстротой удивительной вырезали в них гнезда для поперечных перекладин. Получались лестницы. Руссы подымали их, примеривали взглядом, достаточно ли высоки.

По нескольку раз в день подымался на стену стратиг. Тоже соизмерял глазами высоту лестниц и стен. Ах вы неотесанные варвары! Не бревна надо тесать! Вас самих отесать бы надо! Вон какая высота стен, восемнадцать мер! И еще ров под ними, шесть мер! Да пока вы будете взбираться, взбегать, взлетать, мы зальем вас горячей смолой. Нет «греческого огня» — смола есть! Слышали, как скиф-пастух кричал? Плоть живая, на которую льют жидкий огонь, так орет. Будете так же орать!

Стен, подобных стенам Корсуни, до того года руссы еще не брали. Но высокобортные греческие корабли, дромоны, и с бортов своих низких судов брали. Сколько раз было, ладьи несутся на дромон, окружают его, надеясь захватить команду врасплох, лестницы вырастают у борта дромона, прилипают, как вклеенные. И ничто уже не остановит русса, поставившего ногу на первую перекладину. Греки-лучники мечут дротики, летят в нападающих крепкие, с железными наконечниками стрелы. Но русс, опьяненный возможной победой, не взбегает, взлетает на борт дромона.

Стратиг обо всем этом знает. Только ведь большой корабль дромон, да не так длинен, как стены Херсонеса. Стой, князь, стой, тупой варвар, под стенами. И год стой, и два стой, и три стой. Хоть всю жизнь стой. Херсонес у моря. Рыбы вдоволь. Дождутся, дождутся осажденные помощи от царей константинопольских.

Стратиг злил. Среди его глашатаев были двое, хорошо знавшие славянское наречие. Какими же едкими словами они оплевывали князя, всех руссов! Какие выкрикивали оскорбления! Под веселый хохот своих соревновались, кто крепче обругает варвара, невесть откуда появившегося под их стенами.

Схолариев и легионеров у стратига была горстка. Но горожане, перепуганные рассказами о том, какой зверской расправе предадут их руссы, пополняли и пополняли ополчение. Это были сильные мужчины. Свободные. Большей частью из торговцев и ремесленников. За любую работу, которую требовал от них стратиг, брались охотно. Разгоряченные, оголяли руки. Руки у них были круглые, с мускулами, развитыми упражнениями. На стене — ни одного раба. Один раб предаст тысячу свободных. Раб — враг. Раб — пакостник. Раб опасен.