Рассказы - Владимир Сапожников

У Лены защипало в носу: она вспомнила, что в письмах они писали друг другу «вы» и, наверное, еще не поцеловались…

Ах, любовь!.. Только горе от нее, одни переживания. Послушаешь, ох как редко говорят про счастье, и в книгах про него не пишут, а все про одни страдания. Наверное, так и есть: один-единственный поцелуй, а потом лишь огорчения.

…Лена ехала в Москву, на одной остановке вошел лейтенант, черноглазый, веселый, с букетом ромашек, видимо, только что собранных. Он сел напротив, протянул Лене букет и сказал, что подарить такой девушке цветы он считает за счастье. Он сказал, что целый день у него было предчувствие чего-то хорошего, и вот это случилось. Лене было семнадцать, у нее замерло сердце оттого, как он красиво сказал о предчувствии. Ах, предчувствие нежданной встречи, нежданного счастья всегда жило и в ней. Лейтенант говорил без умолку, знал много анекдотов и стихов, всю дорогу смешил ее разными историями. Она и не заметила, как пролетели два часа дороги, а когда они назвались друг другу, он сказал, что имя у нее поэтическое. Звали его Гоги, он был грузин. Он встречал ее на Белорусском, они ходили в парк имени Горького и в Сокольники, а потом он провожал ее до Рузы, а утром она провожала его до станции. Было лето, июль, ночи душистые, короткие, безумные. Потом он уехал и, как честный офицер, сказал, чтобы она не надеялась.

— Я любил тебя и буду помнить, — сказал он, — но нельзя же быть такой доверчивой курой.

Она проплакала две недели, исхудала, как щепка, и осталась такой же: верила людям, особенно верила ласке да и теперь не понимала, как можно обманывать людей, зачем быть злой.

Она очень пожалела, что послушалась мать и сделала аборт. Был бы сейчас рядом с ней человек, ему шел бы седьмой год.

Лена смахнула слезы. Плакала она не о том, что ее обманули, она об этом уже не помнила и Гоги вспоминала даже хорошо и беззлобно; она плакала о ребенке, которого никогда не видела, но которого тоже любила. Ее печаль о нем была всегда не тяжкой, наплывала, как летняя туча, и быстро проходила вместе со слезами или какой-нибудь работой, которая тотчас ее отвлекала.

Она выхлопала Степанов мешок, разостлала его в палатке и рядом положила чистый белый вкладыш. А на вкладыш бросила едва распустившийся цветок татарского мыла. От цветка пахло дорогим табаком, и от запаха, от мягкого шуршания хвои старой лиственницы кружилась голова. Она прилегла, позволяя себе недолго понежиться, и представила, как Степан сейчас идет с караваном, высокий, худой, в белой рубашке с закатанными рукавами. У него торчат бурые скулы, бурый кадык на жилистой шее. Он смотрит то на небо, то на провал внизу, молчит и все шагает, легко, как летит. Только раз он взял ее за руку, когда прошлый год они поднимались на перевал, — он помог ей вылезть на уступ — у нее остался синяк на руке. Синяк долго не проходил, и она смотрела на него по утрам. С ней Степан разговаривал редко, скажет два слова, всегда шутливых, посмотрит всегда занятыми глазами и опять что-то делает, о чем-то думает и ничего на свете не замечает.

Вечером придут, а день — год. Господи, какие тут длинные-предлинные дни! О чем только не вспомнить, и наскучаться успеешь, и наработаться, и наплакаться — сама себе хозяйка.

Солнце еще высоко, у ребят прибрать, пусть у всех будет праздник сегодня. Календаря в отряде нет, числа ребята знают, а когда воскресенье — забывают, потому что для них воскресенье ничего не значит. Отдыхают они в непогоду, или уж если Степан увидит, что все сильно исхудали, кожа да кости остались, тогда он говорит:

— Спите от пуза, нагуливайте жир.

А у Лены выходных не бывает. Володя как-то вспомнил об этом, ребята торжественно поклялись сварить за нес завтрак, но проспали.

Лена вымела в общей палатке и ребятам воткнула веточку облепихи. Заметила приколотую фотографию красивой женщины, Генкиной хозяйки, и поправила ее. Лене нравилось лицо и материнская доброта незнакомой женщины. Генка рассказывал про нее мало, но всегда хорошо, и когда рассказывал одной Лене, то называл Аллой Викентьевной. Она, видимо, воспитывала Генку вместе со своими детьми, и по всему угадывалось, что он слушался ее и любил. Лена доказывала Генке, что ему повезло, и пусть он не хорохорится, а то давно пропал бы, спился…

— Ты легкомысленный, зачем тебе воля? — говорила она ему. — Ты ведь сам не знаешь, что тебе нужно.

А вот Костя знал. Костя железный. Он дружит с Генкой, но презирает его за то, что Генка не умеет добиться в жизни толку.

Костя умел. Копил, построил каменный дом и все еще не женился: не находилась невеста. Он очень привередлив на невест.

Как-то Генка сказал Косте, что Лена — добрый, милый человек и была бы хорошему человеку хорошей женой.

— Нет, мне красивую надо, — ответил Костя. — Я бабу найду — первый сорт. Только свистну — любая побежит.

— Что же не свистишь?

— Успею. Веранду в доме не построил.

— Тьфу, — злился Генка и добавлял: — Ты, Костя, кулак.

— Кулак, да не дурак.

А зимой Костя вдруг явился к Лене в пыжиковой шапке, с матерью, чинной старухой в кашемировой шали. Лена догадалась, покраснела от волнения, но когда сказал, зачем пришел, неожиданно для себя, даже как очень легко, сказала:

— Нет, Костя, не могу. Ты не сердись. Я еще… не хочу замуж.

Для обоих: для матери и еще больше для Кости — отказ был неожиданным, они были оскорблены не столько отказом, сколько тоном его.

— Пожалеешь, — пригрозил Костя. — Второй раз не приду.

И только после того, как они ушли, Лена смешалась. Она и сама толком не знала, почему отказала Косте, и, когда написала домой, мать похвалила ее: Анечке надо помогать. Два года еще учиться Анечке, а выйдешь замуж, какая от тебя помощь?

Лена все-таки проплакала всю ночь, а потом ходила поглядеть на Костин дом. Дом стоял за плотной оградой с гвоздями, с калиткой на запоре, с прорезанной в ней в виде сердца гляделкой. За оградой — собака, бурая коза на цепи, и весь дом, крашенный масляной краской, тоже бурый. Бог с ним, с домом! Лена любила волю.

А тропинка над берегом Карахоля все пустая. Летит большая птица — орел или коршун, — и ее тень скользит по земле. Гудя, мелькнул шмель, он давно изошел в точку и пропал, а гудение еще доносится. Небо все чище и глубже, сияет солнце. Оно поднялось над горбами Верблюда, и Верблюд засверкал, как сахарный. Лена сняла свитер, брюки и комбинацию. Можно раздеться совсем. Сейчас тут никого нет, только птицы да она. Лена всегда расхаживает раздетой по лагерю, когда остается одна. Как Тарзан.

Она ничего не боится. Когда ребята уходят надолго, она ночует одна. Степан оставляет ей пистолет, но Лена потихоньку уносит его в другую палатку. Она почему-то думает, что ее никто не обидит. За что, если она сама не хочет никого обижать?

К озеру сбегает тропинка — в один босой след. Есть у Лены любимое место на берегу, откуда виден весь Карахоль до самого далекого угла, где играют таймени. Вода в озере холодная, прозрачная, хрустальная — видишь, как в камышах шныряют мальки, а само озеро черное. В непогоду разыгрываются волны и ходят черные, как деготь.

Но бушует Карахоль редко, больше спит, нежится, кутаясь в туман и марево.

В озере отражается сине-зеленое небо, солнце, берег с извилистой ниточкой тропинки.

Лена стояла, как в большом чистом зеркале, с полосками незагорелой на плечах кожи от лифчика и родинкой под грудью. Ей всегда делалось грустно, когда она смотрела на себя. Может быть, выйти за Костю? Теперь Костя ждет, пока она покорится и будет просить прощенья за гордость.

Пахло цветущей клюквой, снегом, тихой грустью гор. У Лены защипало глаза, и горячая слезинка скатилась по щеке. Слезинка, обжигая кожу, упала на грудь, скатилась на воду, от нее разошлись круги, колыхнув отражение нагого тела. Из камышей вышел большой сизый карась и уставился на Лену выпученными глазами.

— У, бесстыдник! — сказала Лена и махнула на карася.

«Что это сегодня со мной? — подумала она. — То от того плачу, то от другого. Такой день, а я расстраиваюсь. Это Карахоль-озеро наколдовывает тоску. Ребята говорили, с высоты оно зеленое, как русалочий глаз. Манит, не оторвешься. Не могу я, не любя, покориться. Не люблю я Костю. Я волю люблю».

Она вспомнила Анечку — вот уж кто своей судьбы не боится! Прошлой зимой Лена ездила в отпуск домой, и Анечка познакомила ее с одним своим поклонником. Лона пожала его руку и сразу почувствовала себя неуклюжей и грубой. Анечка заметила это и сказала:

— Сестренка моя, герой-геолог. Она меня «обуёт и одеёт».

Поклонника звали Сережа, он был в алой куртке, очень вежливый, с мягкими, девичьими руками. Волосы до плеч, светлые. И этот Сережа не самый лучший кавалер Анечки. Самый лучший кавалер у нее — Боря, но его Анечка не показала Лене. У Анечки зеленые глаза. Говорят: такие глаза всегда счастливые.

У Степана тоже зеленые, почти бирюзовые глаза.