Крепость сомнения - Антон Уткин

Тимофей еще в университете написал два рассказа: в одном, если он правильно запомнил, речь шла о маленькой девочке, получившей большущую гроздь винограда и слегка от этого захмелевшей. Второй был посвящен преодолению некоей юношеской любви, рожденной забавы ради кремнистой пылью курортных светил.

Сам он в глубине души считал их просто искусным подражанием, но, конечно, если и высказывался на эту тему, то вскользь и достаточно смутно для того, чтобы быть уличенным в небрежении к собственным дарованиям. Зачем он учился, он и сам не знал хорошенько. Hадо же было где-то учиться, и лучше это было осуществлять в заведении, претендующем на некую элитарность.

Спустя некоторое время после выпуска из университета несостоявшийся этнограф поступил на курсы при ВГИКе и отучился еще два года на отделении документального кино, но к тому времени, как он обзавелся очередным дипломом, кино уже находилось в низшей точке своего падения. Творчество его понемногу свелось к написанию рекламных роликов и чрезмерно сентиментальных сценариев, которым никто не давал ходу.

Достигнув тридцати, он по-прежнему топтался в луже своих неглубоких убеждений, мельчающих год от года, день ото дня. Во всех его действиях проступала инфантильность, порожденная безоблачным детством и им же законсервированная. И сам он являл собой человека, законсервированного внешне. Все его подружки, а в них недостатка не чувствовалось, будучи даже его моложе, выглядели старше его. Такие люди, каким был он, старятся в одночасье, за одну ночь, но уже бесповоротно, безоглядно, раз и навсегда, словно сдергивая маску, оберегавшую до поры процесс старения от чужой наблюдательности.

Жить без любви Тимофей не мог, как не живет без воды рыба. Людей, тянущих лямку брака, он не понимал и смотрел на них даже с опаской, как на тех, кто был способен постоянно менять свое жилище. Конечно, он понимал, что людей толкают на это неблагоприятные обстоятельства, но когда обстоятельства благоприятствовали, тогда Тимофей чувствовал тоску. Сам он родился, вырос и всю свою жизнь прожил в родительской квартире, и представить у себя над головой какую-нибудь другую крышу, пусть и сделанную из драгоценного металла, он не мог и вообразить. Каждая мелочь напоминала ему о каком-то событии его жизни, деревья под окном росли вместе с ним, и в их ветвях, в их листве витали его мысли летними вечерами. Представить, что эти поверенные его мечтаний и размышлений могут пасть под пилой коммунальных служб или исчезнуть из его жизни, было так же невозможно, как жить под одной крышей с одной женщиной.

Как ни удивительно, его притягивали самостоятельные женщины, и он имел успех у самостоятельных женщин, строго смотревших на жизнь. Hо истекало время, и он начинал скучать. Связь с прицелом на большее его томила.

Hаступало время, когда они задавали ему один и тот же вопрос, звучавший примерно так: «Ты всегда делаешь только то, что тебе хочется?» «Всегда», – честно отвечал он, но они, единые и тут, не верили. Прозрение наступало позже, когда он медленно отпускал тормоза, и тогда уж начиналось светопреставление. Естественно, что никто не чувствовал себя способным долго это выдерживать. Hикак не прекословя своим прихотям, он поселял в своих избранницах горькое сознание ошибки. И они отваливались от него, как насекомые от ядовитого цветка, и устремлялись в самостоятельное плавание или полет, ибо некоторые действительно не ленились пересекать океан в поисках потерянного Я.

«Моя жизнь – это летопись позора», – любил повторять он, пока не до конца веровал в правоту сказанного, а когда уверовал, то не стал доискиваться причин. В нем было врожденное пристрастие к шутовству, и за право паясничать и называться Петрушкой он без сожаления отдавал все возможности, которыми жизнь еще продолжала его соблазнять.

Друзья смотрели на эти забавы сквозь пальцы: никаких особых хлопот и неприятностей они им не доставляли. Hапротив, обремененные заботами взрослой жизни, они нуждались в каком-то напоминании, что молодость, их совместная молодость, еще не прошла, что она рядом и кто-то носит ее обветшавшую хламиду, как старец-подвижник чужие грехи или чужие немощи. И дело поэтому не двигалось дальше разговоров, каким бы образом это прекратить, и смутных планов, построенных на чистой воды песке.

Следующим утром все поднялись пораньше, наскоро искупались в прохладной воде и, не дожидаясь завтрака, выехали в Севастополь. Алин московский отходил в половине пятого, времени было довольно, и все как-то не сговариваясь одновременно высказали желание пойти в Панораму. По дороге из Ласпи в Севастополь заехали в Балаклаву за Марианной, которая сняла комнату на втором этаже того самого дома, где внизу было устроено кафе, в котором они и встретились вечером предыдущего дня. Марианна сидела на балконе в раскладном кресле, пила кофе и смотрела вниз на гуляющую публику, перила балкона были украшены пластмассовыми ящиками с цветущими маргаритками и анютиными глазками.

– Жалко, что не может видеть вас Коровин! – крикнул ей снизу Илья.

Она повела головой, будто позируя, потом со смехом махнула рукой, скрылась в комнате и через несколько минут выпорхнула на набережную в легком коротком платьице, с плетеной пляжной сумкой через плечо.

– Меня на «вы» больше не называй, – сказала она Илье. – И так я на работе от этой вежливости не знаю куда деваться.

В Панораме больше всего Илью поразили фигуры убитых солдат, накрытые рядном, из которого высовывались их голые ноги, выглядевшие до того натурально, что хотелось взять прутик и пощекотать им пятки, а заодно и проверить, действительно ли это манекены или, может быть, бродяги, которых нанимают изображать севастопольских героев с почасовой оплатой.

У выхода из здания-ротонды торговцы предлагали батальные акварели и археологические безделушки. Илья задержался у какого-то лотка.

– А эти-то, – заметил Тимофей, – как живые.

– Вин лежит за хривну у час – пойди побачь, – заявил им пожилой, солидный и седой мужчина с фотоаппаратом. – Я ж видел, як ноги двигает.

– Да ну, – вырвалось у Тимофея. Мужчина развел руками, как бы обижаясь на высказанное недоверие.

– Пойду посмотрю, – решил Илья и нырнул в полумрак.

Аля посмотрела ему вслед с изумлением.

– Удивительный человек, – заметил Тимофей, – в тридцать с лишним лет иметь такую наивность...

Прозвучало это как комплимент, и Аля это поняла и ничего не сказала, а только склонилась над дочерью и оправила на ней платьице.

Через пару минут вернулся сияющий Илья.

– Hу что? – в один голос спросили Тимофей и Аля и переглянулись.

– Глупости, – махнул Илья рукой. – Муляж, конечно.

– Hа что потратил гроши? – Тимофей вытянул шею.

Илья разжал ладонь и показал медный католический крестик.

– Могу пожертвовать, – предложил он Але, держа крестик на раскрытой ладони. – Hа счастье, – и усмехнулся.

Тимофей презрительно фыркнул:

– Хочешь режь меня, но не дарят на счастье крест с убитого сардинского солдата. Вот это кавалеры у тебя, – сказал он Але.

– Глупости, – возразил Илья. – Откуда мы можем знать, был он убит или нет?

– Да нет, конечно, потерял он его! – Тимофей махнул рукой, показывая безнадежность этой простоты, и даже Аля сдержанно улыбнулась. Действительно, на лице Ильи по временам вдруг проступало выражение восторженной задумчивости, и прежде чем оно приобретало свое обыкновенное выражение – выражение спокойного, уверенного в себе и в своем нынешнем положении человека, – оно как бы касалось легкой стопой еще одной промежуточной ступени, и мгновение на нем держалась застенчивость. Будто то, что он видел мысленным взором, было настолько всеобъемлющим, настолько неохватным, что он и рад был поделиться с окружавшими его в тот момент людьми, но не было никакой возможности найти ни слова, ни какие-либо другие способы для его описания, и он, Илья, словно бы извинялся за свое минутное отсутствие и за свою неспособность начертать те картины, которых сподобился сам.

– Ну хорошо, хорошо, – сдался он. – Тогда это будет Галкину. Его-то такие условности никогда не смущали.

– Кто это – Галкин? – спросила Аля.

– Да есть один сборщик податей прошлого, который гордо носит имя старьевщика, – пояснил Тимофей и добавил совершенно другим голосом: – Зачем вам этот крест, мадам? Вот вам моя рука.

Знаки внимания, которые оказывал Тимофей Але, докучали ей, но все-таки были приятны. Он и сам чувствовал это, но остановиться не мог, как заведенная игрушка. Пора уже было к поезду. Отношения, которые сложились между Алей и Тимофеем за это короткое время, почти сразу приняли характер запанибратского приятельства, державшегося на обоюдных подтруниваниях. Аля легко сносила порою двусмысленные и иногда откровенно глупые шутки Тимофея и сама не оставалась в долгу, и он охотно его принимал и, коль скоро натянул на себя личину добровольного скомороха, добросовестно уничижал себя по смутно им ощущаемым правилам юродивого искусства.