Чужое оружие - Владимир Кашин

Сверяясь с фотографией, Коваль долго изучал сплетенные стебельки и маленькие жесткие листики, кое-где покрытые порыжевшими пятнами крови. Затем достал из кармана обыкновенный портновский сантиметр и, ничего не объясняя, начал измерять не очень заметный на траве кругообразный след засохшей крови.

Закончив эту работу, Коваль возвратил Бреусу фото.

— Снимите с экспертом заново следы крови. Вот здесь, — Коваль обвел рукой центр двора и, уставившись под ноги, направился к невысокому заборчику. Тяжело перепрыгнул через него. Бреус сделал то же самое.

Майор Литвин потоптался на месте, подумал и двинулся в обход.

Во дворе Чепиковых все, казалось, говорило о внезапно остановленной жизни. Лежал напильник на верстаке, в тисках была зажата медная пластинка. У порога, на крыльце, валялась метла, стояло ведро с водой, которая уже подернулась зеленой пленкой, Перед самой дверью лежал кусок коричневого, потрескавшегося на солнце мыла.

Степанида Яковлевна встретила непрошеных гостей холодно, даже враждебно. Коваля это не удивило. Перед тем как прийти сюда, он с Бреусом побывал в нескольких хатах и разговаривал с хуторянами. И хотя новые детали были незначительными, о людях этого уголка, в частности о Степаниде и Лагуте, они узнали многое.

Степанида сидела на лавке, насторожившись, словно встревоженная птица. Старые, чисто побеленные стены немного осели, отчего оба окна, выходившие во двор, перекосились. В комнате, не похожей на покои зажиточных соседей, не было ни полированной мебели, ни телевизора. На окнах линялые чистые ситцевые занавески, на давно не крашенном полу истоптанные самодельные коврики, от двери тянулась длинная дорожка, возле стен чернели старые дубовые лавки. Коваль подумал о заработке хозяйки — могла обзавестись и лучшей обстановкой. Стоял тяжелый запах горелого воска, хотя нигде не было ни икон, ни лампадки.

— Степанида, — начал Литвин, когда все уселись, — расскажи… что знаешь… — Майор на секунду запнулся. — В общем, об убийстве… Инспектор Коваль приехал из Киева. Он поможет найти убийцу.

Чернявая, сухонькая, с погасшими глазами женщина, по виду гораздо старше своих лет, никак не реагировала на слова начальника милиции.

— Я тебя спрашиваю, Степанида! — строго сказал майор, положив на стол фуражку и вытирая платком лоб.

— Да что говорить… И искать тоже… Слугу сатаны, прости, господи, грехи мои, и так знаете.

— А ты говори, что сама видела и слышала.

— Если бы видела и слышала, то и сказать было бы что.

— Где вы находились вечером в пятницу? — спросил Коваль. — Восьмого июля. В десять вечера, — уточнил он.

— Известное дело, на ферме. В ночь заступила. Когда прибежали за мной, господь уже взял их к себе. Не знаю, как домой попала, ничего не видела — заслонил господь бог мои глаза.

— Далеко отсюда до фермы? — спросил Коваль майора.

— Километра три будет.

— Расскажите о своей дочери, о зяте…

— Каком зяте? — пробормотала Степанида. — И дочери нет, взял ее господь к себе, и теперь она рядом с ним…

Наступила тишина.

— Степанида Яковлевна, — снова негромко начал Коваль, — мы понимаем ваше горе. Но убийцу нужно найти, и мы должны все знать.

— Что же тут знать? Пришел слуга сатаны и убил. Но господь услышал их молитвы и взял их к себе. По-новому они народятся… Нет их теперь с нами, возле бога они…

— Тетка Степанида, — нетерпеливо встал капитан Бреус, — так мы никогда не разберемся. Ты нам ясно говори, без этих слуг сатаны и всякого прочего.

Энергичное скуластое лицо начальника уголовного розыска было таким строгим, что Степанида испуганно замолчала.

— Рассказывай об Иване Чепикове, — по-прежнему жестко подсказал Литвин.

Коваль недовольно поморщился, видя, как разговаривают с пожилой женщиной. Все же слова Литвина подействовали.

— Прибился он к нам на хутор, — медленно заговорила Степанида. — Лет пять назад это было. Не знаю, какая сатанинская сила привела его, говорит, воевал тут, раненый был… Приняла его на постой, тихий такой, все молчком. Теперь-то знаю — оборотень он. А тогда говорил: жена ушла, один как перст на свете, голову приклонить негде. Вот и пожалела. В хозяйстве, думаю, поможет. А тут, смотрю, взялся с моей Марийкой вечерами у речки посиживать. Не любила она на люди показываться, стыдилась хромоты своей. Тихой овечкой росла… Молодых-то у нас откуда взять, кто в районе школу кончил, тот дальше куда подался… Не с кем ей было и перемолвиться.

А этот слуга сатаны все вокруг нее ворожил. О городах, о войне и о всяком другом рассказывал. Думаю, вот тебе тихоня и молчун. Вижу, не сводит овечка моя глаз с Ивана, и впрямь околдовал. И глаза у него, как у волка, светятся. Нет, не с господом богом он к нам пришел. Уже и слухи пошли-побежали. Поначалу-то, когда взяла его на проживание, обо мне сплетни пускали.

Взяла и сказала: «Вот что, мил человек, проси в колхозе помощь, строй себе хату, а от нас уходи. Год прожил как у бога за пазухой. И довольно. У меня дочка на выданье». А он в ответ: «Вот и выдавайте, Степанида Яковлевна, Марусю за меня. Одинокий я. Люблю ее, и она любит». Говорит, а сам весь дрожит, и глаза — как жар.

«Сдурел, — говорю, — совсем ума лишился! Ты же ей в отцы годен! Срам-то какой! Грешный ты, говорю, человек, Иван, очень грешный!» А он как не в себе: отдайте да отдайте. Люблю — и все!

Тут и она, овечка моя, вошла в хату, не иначе — за дверью стояла, и тоже просить: «Отдайте, мама, за Ивана, люблю я его и без него жить не могу…»

Не поняла я, что не Марийка это говорит, а люцифер своего слугу наслал за грехи наши… Вот и взял сатана силу над нами. Сгубил мою Марийку… — Степанида отвела глаза в сторону и замолчала.

Коваль вслушивался и удивлялся, что материнское горе у Степаниды такое покорное, в голосе ее звучали обреченность и даже какое-то удовлетворение, будто со смертью Марии свершилось некое высшее предначертание. Подумал об изуверских обычаях у древних племен, приносивших в жертву божеству детей. И вдруг он понял, что его больше всего удивило в этой хате — отсутствие какого-либо траура, даже черной повязки вокруг головы не было у Степаниды.

Коваль не перебивал Степаниду, зато Литвин со свойственной ему прямотой спросил:

— Ты, Степанида, говоришь так, вроде не жаль тебе дочери.

— Ее господь пожалел. Она теперь не моя, а богова… А то, что Ивану, слуге сатаны, я при жизни Марийку отдала, — это мой грех. Не ухватило сердце козней сатаны, не сошел на меня святой дух, не шепнул, что делать. Сама решила: кто же возьмет хроменькую? А как одной бедовать без мужа — кто знает. Вот и пошла против бога, о мирском, не о вечном порадела…

— А все-таки почему Чепиков стрелял? — спросил Литвин. — Ссорилась твоя Мария с мужем? Дрались они?

— Когда сатана опять овладел Иваном, он дни и ночи пропадал возле Ганки, овечка моя не знала, что и делать… Ко мне ночевать прибегала. Вместе господу молились, чтобы дух его сошел на нас…

— А Лагута при чем? В него-то зачем стрелять было?

Степанида промолчала.

Коваль думал о найденных в лесу гильзах и пулях от парабеллума. Удивляло, что Чепиков возле самого хутора, считай, на глазах у людей, открыл стрельбу. Мог бы, наконец, подобрать гильзы и уничтожить вещественные доказательства. Бывший солдат, он должен был понимать! А не означает ли это, что если Чепиков и совершил преступление, то не умышленно, а в состоянии аффекта — внезапного гнева, отчаяния?..

— Вы у Ивана Тимофеевича пистолет видели? — неожиданно спросил Коваль.

Степанида стиснула губы, и все заметили ее внезапную растерянность.

— Самой не приходилось, — выдавила она после паузы.

— А кто видел? — допытывался Бреус.

— Мне откуда знать?

— Может, в хате прятал? — предположил Литвин.

Степанида пожала плечами.

— А на хуторе или поблизости раньше кто-нибудь стрелял?

Степанида развела руками.

— Чепиков, например?

И этот вопрос остался без ответа.

— Хорошо. — Коваль решил подойти с другой стороны. — Что за человек Лагута? Почему его убили вместе о вашей дочерью?

— Пророк божий, — твердо сказала Степанида. — Хороший был человек брат Петро. Хороший, — повторила она. — Никого не обижал, никому доброты своей не жалел. Он и Ивана хотел от сатаны избавить…

— Мария дружила с Лагутой?

— Он ее молитвой утешал, смирению учил. С малых лет за родного отца был. Тяжко мне в войну пришлось с хворым дитем. Если бы не брат Петро, не подняла бы Марийку. Она, горлица моя, все болела. А Петро когда крупицы принесет, когда дровец; даром что в лесу жили, немцы и хворост брать не дозволяли… Брат Петро богом избранный, его даже супостаты пальцем не тронули, ходил себе по хуторам да псалмы пел. Хоть какой мороз лютый, а он по снегу босой, без кожушка, без шапки, и болезнь его не брала. В лес ночью с молитвой шел — ни человеку, ни зверю обидеть его не дано было. После войны хату рядом с моим двором поставил. Как брат родной. Его бог берег…