Философ - Джесси Келлерман

Лекарства позволили брату набрать немного веса. Но и усилили его раздражительность. Он обзавелся обыкновением взрываться самым жутким образом и до того стыдился всего с ним случившегося, что возвращаться осенью в школу не стал. Вместо учебы в школе он разъезжал на своем мотоцикле по городку, поворовывал в магазинах, стрелял из пневматического пистолета по стеклам автомобилей. В ноябре полицейские доставили брата домой в наручниках. Помню, он сказал мне, что просил отправить его в тюрьму, а не в родной дом.

Все это происходило шаг за шагом, в течение нескольких лет, но вряд ли та зима была заметно хуже прочих периодов. Собственно говоря, я был уверен, что маятник пошел назад, к центральной точке, – и главным образом благодаря стараниям нашего священника, отца Фреда. Меня и Криса связывали с ним давние отношения, мы оба состояли у него, в свое время каждый, в алтарных служках, и, узнав о творящемся с Крисом, он принялся захаживать к нам и уводить брата из дома. Играл с ним в боулинг, водил в кино – в общем, делал все, чтобы брат снова стал прежним, и к февралю Крис действительно начал походить на себя прежнего. Мама прониклась к отцу Фреду такой благодарностью, что пошла в магазин и купила ему в подарок часы. Однако он велел ей часы вернуть, а деньги потратить на нашего семейного врача. Но либо отец Фред недостаточно сильно настаивал на этом, либо мать решила махнуть на его совет рукой, приняв улучшившееся настроение Криса за признак того, что проблема снята.

Она умела быть дурой, моя матушка.

Первое апреля 1988-го, пятница, скоро вечер. Мне оставалось прожить до одиннадцатилетия всего несколько недель. Налетевшая невесть откуда метель завалила наш городок снегом, не позволив мне добраться до школы и заставив отца просидеть весь день под крышей, – он расхаживал по комнатам, думал о чем-то и пил. Мы с братом проторчали до четырех часов дня у телевизора, смотрели одну комедию за другой, а в четыре отец крикнул Крису, чтобы тот помог ему очистить подъездную дорожку от снега. К моему удивлению, Крис не сказал ни слова, просто встал, оделся и пошел за отцом во двор. Когда хлопнула входная дверь и башмаки их застучали по веранде, я вдруг понял, что в основе своей они очень похожи – и в корне отличаются от меня, поскольку оба олицетворяют сильное мужское начало, которого я лишен. Конечно, в том возрасте я именно так сформулировать это не смог бы – не смог бы облечь мое понимание в слова. Однако до меня единым мигом дошло, что их двое, а я один, и что как раз эти-то незримые узы и расхождения делают жизнь такой трудной. Я понял также, почему отец никогда не набрасывался на меня, – я этого просто не выдержал бы. Я был слишком слабым. Неженкой. Они, оба, знали, как метить свою территорию и как ее защищать. А я не знал.

Через несколько минут они уже переругивались. Я услышал их голоса и подошел к окну посмотреть. Снег летел во все стороны, точно брызги крови, ожесточение, с которым они его разбрасывали, было нескрываемой демонстрацией того, что им хотелось бы сделать друг с другом. Когда они вернулись к обеду в дом, ссора была уже в самом разгаре. Отец поносил Криса за то, что у него нет будущего, что он никчемный, никого не уважающий бездельник и так далее. Крис отвечал язвительными замечаниями насчет отцовского брюха, черноты под его ногтями и тому подобного. Мать робко попыталась сменить тему, заговорив о пасхальном благотворительном аукционе, для которого отцу Фреду все еще требовались помощники. Может быть, Крис поможет ему?

– Шел бы он на хер, – ответил брат.

Обычно он, перед тем как сказать что-нибудь в таком роде, отодвигался вместе со стулом от стола, но в тот вечер либо забыл про это, либо решил не уступать отцу. Крис едва успел усмехнуться, а отец уже перегнулся через стол и ударил его в челюсть – с такой силой, что Крис пролетел половину расстояния, отделявшего его от гостиной.

– Встань, – приказал отец.

– Нет, – пролепетала мать.

– Встань, мелкий ублюдок.

– Нет, Рональд, нет.

Крис завопил, глядя на них. Идите вы на хер, оба. Идите на хер.

– И ты пошел на хер! – крикнул он мне, хоть я ничего ему не сделал, просто сидел и наблюдал за происходящим. Возможно, он усмотрел в моем молчании соучастие. Ну если он ожидал, что я встану на его сторону, то сильно обманывался – я в оплеухах не нуждался.

Отец потянулся к Крису, рванул его за руку, и тот мгновенно оказался стоящим на ногах, отец же, в который раз блестяще демонстрируя превосходство грубой силы, молча потащил его вверх по лестнице – вырывающегося, кричащего, что отец вывихнул ему руку. Мать все стонала и стонала свое «нет». Она даже не шелохнулась, только слезы стекали на ее подбородок и капали в картофельное пюре. Подойдя к подножию лестницы, я увидел, как отец затолкал брата в его комнату, потом рванул дверцы коридорного шкафа, вытащил из него чемоданчик и запустил им в закрытую дверь Криса.

Я и представить себе не могу, что отец действительно хотел выгнать Криса из дома. Времени было восемь вечера, на улице подмораживало. Впрочем, не исключено, что в этом и состоит моя проблема: я ведь и про Ясмину не думал, что она способна на такое.

Лежа на полу моей комнаты, я слышал новые крики, мольбы, хлопки дверей. Потом до меня донесся из-за стены скрип дверец одежного шкафа Криса. Около десяти вечера я услышал, как его ноги протопали по ступенькам лестницы вниз, а минуту спустя на подъездной дорожке заработал двигатель пикапа.

Машина у нас была не одна. Мама водила большой, семейного типа «крайслер» 1974 года. Отцу принадлежало несколько пикапов, «шевроле» и «фордов». Тот, на котором уехал в ту ночь Крис, прослужил нам уже четыре года, наездив сотню тысяч миль. Он был ободранным, помятым, покрытым пятнами ржавчины, краска на нем отслаивалась, надпись «ВОДОПРОВОДНАЯ КОМПАНИЯ ГЕЙСТА» стала почти неразличимой, хоть мне и нравилось водить пальцем по тому месту, где стояла моя фамилия.

В окно я видел, как фары пикапа осветили фасад гаража, на секунду выхватив из темноты покореженное, без сетки, баскетбольное кольцо, которое мы с Крисом, когда погода стояла более-менее приличная, обстреливали мячами. Машина развернулась на снегу, мелькнула рука Криса – та, которую он объявил вывихнутой, – свисавшая с зажатой между пальцами сигаретой из окна водителя.

Мне тогда снились очень живые сны, и я записывал их в дневник, перед тем как встать поутру и отправиться чистить зубы. Однако о той ночи записать оказалось нечего. Я проснулся еще до рассвета, весь в поту, потому что услышал, как кто-то вскрикнул внизу, на кухне.

Я слез с кровати и пошел на звуки двух мужских голосов – отцовского и чьего-то еще, мрачного, незнакомого. И, заглянув в кухню, увидел долговязого мужчину в зеленой одежде и натянутой на уши шерстяной шапочке, большие пальцы его были засунуты за поясной ремень в неумелой попытке изобразить безразличие. Он посмотрел в мою сторону. Отец оглянулся, и я принял это за приглашение войти, шагнул вперед и остановился, услышав приказ вернуться в постель. Но уже успел увидеть понуро сидевшую за кухонным столом мать – халат ее был распахнут, словно в предвидении сеанса вивисекции, ночная рубашка обвисла, почти целиком открыв левую грудь. Меня она, похоже, не заметила.

– Уйди! – рявкнул отец.

Поднявшись наверх, я приник к вентиляционному отверстию, но расслышать ничего не смог. Около шести утра небо стало светлеть и я снова спустился на кухню, однако того человека и моих родителей сменила там ближайшая подруга матери, Рита. Она усадила меня за стол, поставила передо мной яичницу с беконом. Три кофейные чашки так и стояли у мойки. Заметив, что Рита едва сдерживает слезы, я решил не трогать ее и вопросов задавать не стал. Как только я поел, она убрала тарелку в раковину и велела мне идти в гостиную, смотреть телевизор. Интересного он ничего не показывал – субботние утренние мультфильмы мне никогда не нравились, – и я переключился на нескончаемую «Сумеречную зону» и все еще смотрел ее девять часов спустя, когда родители вернулись с официального опознания тела моего брата.

Глава четвертая

Жутковатый покой пал на наш дом. Никто больше не ругался, не переворачивал тарелки с фасолью. Тем не менее назвать обстановку мирной можно было лишь с большой натяжкой. Напротив, она оставалась напряженной до крайности, и не потому, что мы ожидали нового ужасного поворота событий, но потому, что будущее представлялось нам пустым, ничего не обещавшим. Наша жизнь в те месяцы походила на жизнь заключенных – еще не научившихся принимать тюрьму как данность. Мы пугались всякого шума, были беспокойны, не могли сосредоточиться хоть на чем-то. Разговоры прерывались, едва начавшись. Школьные оценки мои поползли вниз, я то и дело получал выговоры за опоздания. Просыпаясь в середине ночи, я спускался на кухню за стаканом воды и обнаруживал там отца, окруженного смятыми банками из-под пива, тускло мерцавшими в синеватом свете обеззвученного телевизора. Я останавливался, ждал, когда он заметит меня. Только один раз отец не ограничился всего лишь кивком, но предложил мне глоток пива. Вкус его оказался каким-то плесневым, я подавился, и отец посоветовал мне прополоскать рот водой.