Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад - Евгений Пекки

Я заканчивал учёбу в Москве, в Академии. Когда экзамены были сданы, и я, как тогда говорили, «вышел на диплом», появились три свободных дня и возможность махнуть в родной Петрозаводск. Когда я вошёл в палату, конечно, дед меня узнал. Слёзы потекли по его щекам с трёхдневной щетиной. Потянулся ко мне, отмахнувшись от пакета с фруктами и пирожками.

– Женька. Приехал всё-таки. Перед смертью всё же повидались мы. Я-то думал, тебя не увижу, – шептал он, когда я обнимал его, придерживая за спину, чтобы посадить, – мне ведь совсем недолго осталось.

– Ну, что ты, дед, – успокаивал я, – выкарабкаешься. Не такое бывало. Мы ещё на гусей с тобой съездим.

– Нет, – помотал он головой, – не увидеть мне больше, как гуси летят.

Его стал бить кашель, который перешёл в приступ астмы, и я нажал кнопку на стене. В плату быстро вошла медицинская сестра с инструментами для укола, после которого заявила безапелляционно:

– Посещение заканчивайте. Время вышло. Больному, кажется, ваш разговор не на пользу.

Дед сквозь кашель сделал мне знак: останься. Я заверил её, что долго не задержусь, и опять нагнулся к нему. Он понемногу остановил свой удушающий кашель.

– Просрали мы, Женька, революцию! – вдруг неожиданно ясно сказал он. – Эх, жаль, годы уже не те.

– Что случилось, дед? – изумился я такому заявлению, прикидывая, как на его рассудке могла сказываться болезнь. Однако дед был в своём уме. Немного пожевав губами и набрав воздуха, он продолжил свою мысль.

– Как же мы не заметили, что вырастили партийное барство? За сладкими речами наших же партийных засранцев… на шею простым людям уселись говнюки. Плевать они хотели на народ. С трибуны одно, а на деле – другое. Да разве за это мы сражались? Начинать надо всё по новой. Андропыч было взялся, да здоровья у него не хватило. Нельзя давать превращать себя в быдло, запомни это. Хотя, не дай вам Боже искупаться в крови. Делайте всё так, чтобы никогда не пожалеть о том, что вы сделали.

Когда я выходил из палаты, та же дежурная сестра, не сводя глаз с моих капитанских погон, спросила:

– Это, правда, ваш родной дед?

– Правда, а в чём дело?

– Он позавчера нам тут такое устроил…

Из её сбивчивого рассказа я понял, что дед забрёл по ошибке не в свою палату, где они лежал вдвоём, с другим ветераном войны, а в палату этажом выше, где находился на профилактическом обследовании секретарь обкома партии.

В то время в Карелии продуктов давно уже не хватало. В обороте было более двадцати видов талонов на продукты питания, без которых ничего не продавалось, и жизнь с каждым днём становилась хуже. Убранство палаты и еда, которая лежала на столе партфункционера, были в резком контрасте с тем, что было на обед у других.

Дед мой начал было говорить, что партийный руководитель должен быть скромнее и жить, как все, а тот сказал старику: «…кажется, ты выжил из ума!». Оба были искренни в своих эмоциях. На угрозу секретаря «убрать» старого коммуниста из больницы, старик назвал его «недобитой контрой» и «гнидой». Секретарь кнопкой вызвал медперсонал. Прибежали медсёстры, на подмогу вызвали санитара, но дед не дал себя спеленать. Он покинул секретарскую палату, плюнув напоследок на пол. Дмитрий Петрович пообещал, взяв свою суковатую палку наизготовку, что переломает кости каждому, кто до него дотронется. Так от него и отстали. К вечеру у него схватило сердце. Через неделю, так и не оправившись от стресса, дед мой умер.

Заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. У власти уже был Горбачёв, повеяло духом больших перемен в обществе и в мире. Дед немного не дожил до начавшейся вскоре «перестройки» и, думаю, не всё бы принял из нашей сегодняшней жизни. Не одобрил бы, скажем, развала СССР и не понял новых фильмов о Колчаке и прочих белогвардейцах, ему ближе были Чапаев и Будённый. Что страна нуждалась в переменах, понимал даже он, человек, в самом раннем периоде принявший революцию и кровь проливавший за её идеалы.

Даже сейчас молодёжь с интересом смотрит фильмы «Неуловимые мстители» и «Рождённая революцией», время молодости моего деда не стало менее героическим. Дед был не старше героев фильмов, и приключений в его жизни хватало. Его поколение работало и сражалось, отстояло Родину в величайшей из войн и поставило её на ноги. Были победы, были и ошибки. Судить проще, но у всех нас, россиян, общее историческое прошлое.

Вечная нашим предкам память!

Часть I. Мыла Марусенька белые ноги…

На посиделки

Лунная ночь, лёгкий морозец. Улица слабо освещена светом из окон. В иных домах горят под потолком керосиновые лампы, у кого-то – свечи, а где – только лампадки подле икон. Под сапогами Митяя скрипел первый, только выпавший снег, а за православным храмом, возле которого сияли фонари, приветливо светились окна большой избы дьяконицы Комарихи. Посиделки тем вечером были сговорены у неё. Митяй шёл не один. Он едва поспевал за тощим, длинноногим Егоркой, троюродным братом, который был годом его старше. Под стареньким зипуном тот держал балалайку, сберегая от снега.

В северном конце деревни посиделки собирались в одной из четырёх изоб, по установленной очереди. У стариков Косоротовых, у татарки Фирюзы, да и у шорника Василия Гмыри Митяй не раз уже был, а к Комарихе шёл впервые.

Тот период жизни, когда парня девушки начинают волновать, и для него потихоньку наступал. Для деревенского паренька тех лет посиделки – не просто место, где собирается молодёжь, где интересные истории рассказывают да песни поют. Ещё возможность пообщаться с девчатами, сплясать с ними, глядя в блестящие от малой толики бражки глаза. А порой можно прижаться в кадрили к разгорячённой щеке или тугой груди. На деревенских посиделках и науки галантные проходили, и невест выбирали. Были и летом гуляния. Девчата вместе, за ними парни гурьбой, но это, всё же, любование издали – присматривались только друг к другу. А вот посиделки – совсем другое дело.

Попасть на посиделки – это здорово! Это будоражило кровь больше, чем кулачные бои. С тех пор, как Егорка сводил его впервые, Митяй ждал посиделок с нетерпением. Егорка на посиделках везде желанный гость, даже на другом конце деревни парни его не трогали и откупного не требовали. Будучи из бедной семьи, Егорка не мог угнаться за другими в праздничной одежде. Хорошо, хоть рубаху новую из кумача мать справила. Сыну восемнадцать стукнуло, не сопляк уже. А на другое – где взять? Дай бог до следующего хлеба дожить, по миру не пойти. В работники его не больно-то брали.

Слабоват Егорка был здоровьем: и от недокормицы, и сложением в отца пошёл, а потому выдыхался быстро. Какой с него работник в наймах? Но сметливостью и способностями бог его не обидел. В приходской школе всегда он был из первых, хоть по письму, хоть в счёте, и голос дан ему звонкий, и слух тонкий. Бывало, после церковной службы, как певцы с клироса разойдутся, старенький приходской священник, отец Михаил, Егорке две-три просвирки даст. И напутствует: «Это тебе, Егорий, за способности. Придёт и твоё время. Нос не вешай. У Бога всего много. Найдётся и для тебя в жизни радость, но искать её надо самому».

И Егорка искал. Понимал он, что, хоть в ребячьей ватаге, хоть на посиделках с девчатами, с его одёжкой и тощим телосложением он не будет на равных. А может стать предметом насмешек. Так, скрипя зубами и упираясь над учебниками, обошёл он почти всех в школе и преуспел в церковном хоре. На посиделки музыкантов пускали без взноса, да и на свадьбе или именинах человек, играющий на инструменте, был всегда в почёте. Первый человек, это ясно, гармонист. Только где было Егорке гармонь взять, при их-то житье горемычном? Игру на гармони он освоил быстро. Когда гармонист на свадьбе либо на крестинах уставал, а то и нагружался вином так, что пальцы в нужные кнопочки не попадали, Егорка мог заменить легко. Музыкальные способности и постоянная практика на чужом веселье позволили освоить самые разные гармоники, будь то рязанская «тальянка», тамбовская «ливенка», татарская гармошка «казанча» или немецкий «хармоншпиллер» фабрики «Hohner». Но что за музыкант без своего инструмента? Выпросил он в прошлом ещё году у деда Митрохи старенькую балалайку и всё лето премудрости игры на ней осваивал, помогая деду общественную бахчу охранять. К осени Егорка мог соревноваться с самыми известными балалаечниками деревни, не только перенимая их игровые коленца, но и сочиняя свои. Ясно, что на посиделки его звали загодя. А на тех, где Егорка играл, народу всегда бывало побольше, и больше тех, кто побогаче.

Егорка, бывало, и раньше с собой его звал, а Митяй то по хозяйству занят, то на кулачках ему под глаз фонарь повесят или губу расквасят – куда уж тут пойдёшь. Да и мать, известная своей прижимистостью, видно, после смерти мужа туговато ей пришлось, больше двух копеек на воскресенье не давала. А что такое две копейки семнадцатилетнему парню? С одеждой, правда, она не скаредничала. Больше, конечно, Митяю от старших братьёв переходило, из чего они уже повырастали, но и с обновами грех было обижаться. Мать не раз приговаривала: «Принимают-то по одёжке да по обхождению. Провожают, верно – по уму, дак ведь могут и на порог не пустить, ум-то показать. Дети мои все должны быть справные, что парни, что девки. Мы – не голытьба какая-нибудь. К нам завсегда с уважением». Кирсанова и хозяйством, и всем семейством управлять умела. Соседки звали её: Евдокся, видно, чтобы от других отличать – Дуся и Дуняша рядом жили.