Последний бой - он трудный самый - В Миндлин

— Сейчас попробую! На кирху брошу автоматчиков.

— Что автоматчики сделают? Огнем из своих «волкодавов» давай!

— Уже пробовали. Не берут и наши снаряды: кладка старинная, толщина больше метра...

— Тогда давай вместе атакуем, с обеих сторон! Согласен? Я сейчас собираю всех своих штабников для атаки!

— Почему штабников? Где твой батальон автоматчиков?

— Дерется за железнодорожный узел. Там лабиринты. Не могу снять оттуда ни единого человека!

— Зачем же бросать в бой штаб?

— А что делать? Сам поведу в атаку. Ты когда сможешь начать? — Минут через пять.

— Решено! Ну, успеха тебе!

— И тебе. Привет хлопцам!

Я знал, что решение гвардии полковника Темника бросить в атаку своих штабников — это не пустые слова. Темник был до отчаянности смел и горяч, болезненно переживал замечания старших начальников. Знал я и командира 8-го гвардейского механизированного корпуса. В бою и с командирами своих бригад он нередко бывал до обидного резок. Особенно если что-то не клеилось.

Поэтому, получив информацию Темника, я представил себе, что произошло и в каком сейчас состоянии командир первогвардейцев!

*  *  *

В обычной полевой обстановке наши танкисты за годы войны научились отлично ориентироваться.

Там было, как правило, ясно: вон противник, а тут — мы. Применяясь к местности и учитывая построение боевого порядка немцев, мы могли в наступлении в нужный момент использовать максимальное количество огневых сил и средств. Видя друг друга, экипажи могли широко взаимодействовать и огнем и маневром. Это обеспечивало успех.

Здесь, в Берлине, нет пространства, где можно развернуть весь полк. Ущелья улиц зажаты громадами домов. Обзор — только вдоль улиц и то весьма ограниченный.

Вместо раздольной «боевой линии» мы вынуждены были, как я уже говорил, изобрести новый боевой порядок — «елочку»: танки двигались друг за другом уступами по сторонам улицы и поддерживали друг друга (103) огнем. Получалась длинная «кишка», очень невыгодные для нас боевые условия. Чтобы расширить себе поле деятельности, нередко приходилось взрывать дома, делать в них проломы для танков. Особенно в угловых зданиях.

В атаке танковые рывки на большие расстояния были здесь невозможны, в развалинах машины теряли огневую связь. Нарушалось взаимодействие. Не то что в поле, где смелый, дерзкий прорыв боевых машин вперед обеспечивал наращивание атаки и бывал обычно поддержан решительными действиями вторых эшелонов и резервов. Они, наступая следом или уступом за флангом, закрепляли успех и прикрывали атакующих от возможных контратак.

В берлинских боях у нас не было ни флангов, ни тыла. Вместо этого — катакомбы разрушенных кварталов, густо нашпигованные вражескими истребителями танков. Они били нам в спину... Прорвешься вперед и вдруг слышишь, как сзади вспыхивает стрельба. Наступать уже нельзя, надо сперва ликвидировать опасность, нависшую в тылу или на фланге!

В таких случаях — а они стали типичными в ходе боев в Берлине — горе танку, который, увлекшись боем, оторвался от остальных. Противник старался пропустить такую машину, заманить ее, отсечь, лишить огневой связи и затем уничтожить. Танки прорыва «ИС» — тем более.

В начале уличных боев мы еще этого не понимали, из-за чего несли значительные потери. Пришлось на ходу вырабатывать новую тактику боя.

Это было не просто. Тяжело было менять навыки, ставшие за войну почти автоматическими. В разгаре танкового боя, когда людей охватывают азарт и ярость, трудно их удержать от неоглядного продвижения вперед и вперед. Тем более, что до сих пор этот девиз «Вперед!» был основным законом танкистов.

Обороняющийся противник в городе получает веские преимущества. Каждый дом — это узел сопротивления, каждое окно — амбразура. Переднего края в традиционном понимании нет. И огневые точки противника всюду: в домах, на улицах, за баррикадами, в подворотнях, во дворах, в кирхах, в метро, в канализационных коммуникациях, на крышах домов, в специально построенных и приспособленных для боя с танками многоэтажных бетонных бункерах.

Наш танковый полк наступал к рейхстагу, как ощетиненный во все стороны еж. В этих боях оправдали себя отдельные штурмовые группы, включавшие один или два танка, отделение автоматчиков, противотанковую пушку (не всегда) и одного-двух саперов с взрывчаткой. Зачастую, чтобы очистить развалины от «фаустников», нашим автоматчикам приходилось действовать впереди танков.

Так и продвигались вперед. Вернее, прогрызались: мелкими подразделениями, короткими быстрыми бросками, от дома к дому.

Максимальный бросок в такой атаке — 150 — 200 метров, и чем ближе мы подбирались к центру, тем эти броски становились короче: противник все яростнее оборонялся, огонь его становился плотнее.

Часто бой на улице выглядел так: пара танков совершает бросок вперед, а остальные поддерживают их огнем. Достигли очередного рубежа, надо остановиться, закрепиться, обеспечить своим огнем продвижение других машин. Достигли все танки намеченного командирами рубежа, снова надо сориентироваться, подтянуть пехоту 35-й гвардейской дивизии, организовать артиллерийский огонь по обнаруженным целям — и снова вперед, к следующему рубежу!

У нас в полку своей артиллерии более или менее крупных калибров не было, а только полковая зенитная батарея 37-миллиметровых орудий. Эту батарею я чаще всего использовал для стрельбы по наземным целям, в помощь танкам. Штурм обеспечивали артиллерия и минометы 35-й гвардейской дивизии. Особенно большую помощь нашим танкам оказывали артиллеристы 101-го и 102-го полков Начальники артиллерии этих полков, иногда и 100-го полка, постоянно находились рядом и быстро открывали огонь по указанным нами целям.

Медленно, но неукротимо танки вгрызались в логово фашистского зверя. (104)

От Темпельгофского аэродрома в проблеске молний, в буйных, как артиллерийский налет, раскатах грома снова надвигалась большая туча. Ее лиловый край приближался к солнцу. Вот упало несколько капель, и снова ливень как из ведра! Поливая нас, туча расслаивалась, светлела и, озаряясь сполохами молний, уплывала за Ландвер-канал к Тиргартену.

А бой продолжался и под дождем.

Уже в третий раз невидимая пружина подбрасывала в атаку наших автоматчиков, и словно еще более сильная пружина откидывала их назад.

Солдаты бегут в атаку, рассредоточившись неровной цепочкой поперек улицы. Сквозь слитный шум боя прорезаются стоны раненых, резкие команды командиров.

В уличных боях все расстояния коротки, поле боя уплотнено до предела. Этот бой — самый ближний.

И с той — противной — стороны из-за «линии фронта», где высится кирпичная стена кирхи, отчетливо слышны гортанные крики гитлеровцев, ведущих бой с нами.

Четвертый год воюю, а все не могу привыкнуть к картавой, крикливой речи врагов, особенно когда там раздаются команды. Наш говор в сравнении с немецким кажется плавным, а гитлеровцы словно кричат друг на друга.

Голос командира взвода автоматчиков Муратова — высокий, с легким восточным акцентом — звенит от напряжения.

— Отделение Плотникова — вперед!

Тотчас с мостовой подхватывается массивная, почти квадратная фигура старшего сержанта. К спине его плотно прилег увесистый вещевой мешок — «сидор», в котором уложен весь солдатский скарб; под правым локтем Плоткина — прижатый к бедру автомат, в левой руке — малая саперная лопатка, ею он прикрывает сердце. Плоткин — старый, опытный вояка, на фронте с первых дней войны, воевал он и в прошлой, с белофиннами. У нас он сперва был шофером грузового «студебеккера», а автоматчиком стал недавно; он — умелый боец, знает, как воевать. Он тоже что-то кричит, слов не разобрать, за ним поднялись солдаты его отделения.

Сильный огонь противника не дает цепочке выровняться, линия атаки изломана. Это плохо: командир отделения бежит вперед и не может держать в поле зрения своих людей. В такой атаке у него две задачи: видеть противника, поражать его огнем и в то же время не упускать из виду бойцов, которых ведет в атаку, управлять ими. Люди сейчас отстали от Плоткина. Он вынужден часто оглядываться. Я вижу его возбужденное лицо, изрезанное крупными морщинами, седую щетину, поблескивающую серебром. Каска свалилась, открыв большую круглую полуседую голову. Из-под надбровий сверкают глубоко посаженные глаза. И рот разодран в яростном крике.

— Иванов, Пайзанский! Вперед! Быстрей вперед!.. — Теперь команды слышатся хорошо, старший сержант не жалеет голоса и не скупится на солдатские словечки: на фронте язык грубеет. — Чаго палзеце, як бярэменныя вошы на мокром!.. Уперад, мальчики! Вперед, дети! Пайзанский, огонь по тому окну, по пулемету! — Плоткин теперь оглядывается скорее глазами, почти не поворачивая головы. Движение это почти незаметно, неуловимо, но достаточно, чтобы видеть, что команда понята и выполняется. Цепочка выравнивается. Автоматчик Пайзанский с колена открыл огонь по окну, где пулемет противника, и тот на минуту захлебнулся. Сзади ведут огонь наши танки. По улице бежит, догоняя взвод, младший лейтенант Муратов, сейчас подаст другую команду. Все привычно, было не раз и будет еще неизвестно сколько раз...