Том 2. Разоренье - Глеб Успенский

— Ах он, стоеросовая дубина! — озлился Михаил Иваныч и вскочил. — Чучело! — закричал он на Ваню. — Что ты мудруешь? Да что вы? Вы очумели совсем…

Ваня стоял к нему спиной и не отвечал. — Как же ты не понимаешь, что жена хочет тебе пользу делать? Это вот никто-тебе помочи не давал, так ты и не веруешь…

— Не видано! — буркнул Ваня и заворочал мехами.

— Да дай ты ей обучиться-то, дубина!.. Попадись к вам человек с понятием, вы его в гроб вгоните… Вы очумелые…

Михаил Иваныч долго вразумлял Ваню насчет пользы, которую ему хочет оказать жена; но в голову его собеседника решительно не входила мысль о том, что женина затея может иметь благоприятные результаты. Да и, кроме того, ему было обидно за жену — «жена не на это дадена»… Словом, ему было скучно утратить в жене женщину и получить «работницу»… Он молча ворочал мехами и калил свое лицо среди летевших искр. Кроме отрывистого «не видано», Михаил Иваныч не мог добиться ни слова.

— Ну чорт тебя возьми! — взбешенно проговорил он и ушел. — Тут с вами сам пропадешь. Вот сделай, сделай с ними! Ах, убегу, убегу!

— Надбавка? — это, брат, верно будет! — донеслось до Михаила Иваныча, когда он старался поскореее выехать из этой ужасной стороны.

Эти слова, произнесенные весьма самодовольным голосом среди стонущего царства прижимки, заставили его остановить лошадь.

— Кто надбавляет? — отрывисто спросил он высокого подгулявшего рабочего.

— Проезжай! — закричал тот.

— Пошел своей дорогой! Допросчик нашелся!.. — прибавил другой спутник.

— Ты не зевай! — оборвал его Михаил Иваныч. — Я, брат, сам зевать-то умею; а коли ежели у тебя спрашивают, отвечай по-человечьи. Что я тебе сделал? Что ты по-собачьи лаешь?.. Кто дает надбавку?

— Хозяин! — тоже отрезал рабочий сердито и пошел в кабак.

Михаил Иваныч не оставил его и отправился вслед. При его входе небольшой котелок, хранившийся под полой одного из рабочих, тем же порядком, как и баут, загремел под стойку. Два друга уселись за выпивкой.

— Кто такой надбавщик явился? — спросил Михаил Иваныч.

— Говорю: хозяин новый… молодой…

— Надбавил?

— Ожидаем!.. Потому большое старание есть в нем об нас… Обхождение благородное… Собрал всех посередь двора, пил чай вместе… увместях с нами… «Вы, говорит, потеряли образ божий… лик, например… от этого вы и»…

— Ну, ну! — понукал Михаил Иваныч.

— Ну… призывает к себе, лежит на диване и разговаривает: «Идешь ты, говорит, по базару, видишь картину, а понять не можешь, — обидно тебе?» Мы ему: «Обнаковенно нам стыдно…» — «Ну, надо грамоту»… Календари выдал…

— Вычел?

— Дарром! Эва… так — «на!» Чтобы справка была… какой, например, теперича ответ и за что… в какое время… и все такое…

— Старается, чтобы мы к нему чувствовали стыд!.. — присовокупил другой товарищ рабочего. — Теперь у нас стыда нету. Мы разобьем рожу, идем как расписанные, словно господа в шляпках: — нам горя мало! А в то время, чтоб мы стыдились этого… Вот в чем! «Чтобы мне, говорит, не страшно было подойти к вам… потому вы вроде чертей!»

Как ни благородны были планы нового «молодого» — из московских — хозяина, но Михаил Иваныч, узнававший прижимку во всех видах и оболочках, не мог не заметить ее и здесь, хотя, быть может, хозяин и не имел ее в виду. Но так как тот же хозяин, требовавший от рабочих образа божия, сам пожертвовал им только компанией за чайным столом да календарями, которые стоят ему грош, то злоба Михаила Иваныча закипела еще сильней.

— Эх, чумовые! — сказал он, тряся головой. — Неладен ваш хозяин-то, погляжу я…

— Оставь, не говори!.. Елова голова!.. Чай пил…

— Н-неладен!.. — настаивал Михаил Иваныч. — Зачем тебе стыд?.

— Эва! Для аккурату… само собой… чтоб я его чувствовал.

Рабочий остановился.

— Ну, а коли ежели ты чувствовать его будешь, складней будет али нет? Уж тогда ты не понесешь котелка в кабак?

Рабочие молчали.

— Теперича у тебя стыда нету, и то ты котлы в кабак таскаешь; а как да стыд-то у тебя будет — ты и совсем пропьешься. Теперь и без стыда ты пужлив, теперь тебя хозяин и без образу может оболванить по вкусу… А со стыдом ты еще пужливей будешь. Тебе уж будет стыдно к хозяину грубо подойти… Не нужно нашему брату стыда! — зашумел Михаил Иваныч. — Не надо-о! С нас драть стыда нету, а нам требуется вдвое того… Эх, тетери!..

— Это, брат, ты верно!.. Это ты…

— Он чаю-то с вами на двугривенный выпил, а ты вон уж котелок-то женин тащишь… Тебе неловко к нему подойти, попросить… Ты и будешь свое таскать, жену, ребят грабить… А пропьешь, он тебя за грош возьмет; «кабы ты имел образ, я б тебе больше…» А ведь и образ-то ты от него потерял!..

— А именно, что женин я котел спахал!..

— Ну на что тебе календарь?..

— Да я его пропил! — закончил мастеровой, и громкий хохот раскатился по кабаку.

— А зеваешь, дурак! — сказал Михаил Иваныч мастеровому. — За что ты меня облаял вчерась? Спросить у тебя, у дурака, нельзя ничего. После чаю-то ровно собака сделался… Надба-авка! Осел лохматый!

Хохот продолжался; но рассерженный Михаил Иваныч ушел, не сказав никому слова.

Такие сцены наполняли безнадежностью душу Михаила Иваныча, и всякий раз, насмотревшись на них, он искал случая сорвать на ком-нибудь сердце: «Куды лезешь! — кричал он тогда встретившемуся купцу: — Держи левей, еловая голова!» — «Но-но!.. Я, брат, тебя за эти слова…» — «Нонче, брат, и я тебя ожгу, держи своей дорогой… Что купец, так и при на человека?..» В эти минуты ему необходимо было утешиться зрелищем сцен, где бы человек, имевший в руках власть над простым человеком, сам попадал в лапы к прижимке. И такой уголок был у Михаила Иваныча.

— Пойдем к Аринке! — говорил он, хлеснув лошадь вожжой.

Арина принадлежала к числу тех субъектов, которые «в нынешнее время» поднялись снизу вверх. Михаил Иваныч недолюбливал ее за то, что она занималась ростовщичеством, то есть все-таки более или менее разбойничала; но он охотно прощал ей это занятие ради тех страданий, которые она вынесла во время долгого подневольного житья в крепостных. Вся улица, где стоял дом ее господ, называла этих последних зверями, и действительно это были какие-то охотники воевать над простым человеком. Подъезжая, например, к дому, барин не звонил и не стучал в дверь, а только провозглашал: «ворота!», будучи почти уверен, что голос его не может достигнуть кухни, стоявшей в глубине двора. Крик этот повторялся несколько раз до тех пор, пока кто-нибудь из прислуги случайно не замечал барина и не отворял ворот. Но барин сидел на морозе, ждал: — и начиналось дранье и бушеванье. Не было ни у кого такой заморенной, забитой прислуги, как у этих господ. Она находилась у всех соседей в глубоком презрении, потому что слыла за воров и мошенников: нельзя было повесить сушить белье, пустить цыплят на улицу, чтобы все это тотчас же не было похищено ими. Арина находилась в числе этой заморенной прислуги и всю жизнь не видала света божьего. Среди этого житья она сделалась совершенной дурой. Странно было глядеть на ее испуганные глаза, когда она, бывало, поздним вечером пробиралась в какую-нибудь соседскую кухню и тайком продавала здесь молоко или какой-нибудь платок, цена которому был грош. Не один Михаил Иваныч мог уважать ту непомерную силу терпения Арины, которое помогло ей, среди этого варварского житья, скопить кое-какие крохи, доставившие ей впоследствии завидную долю влияния над благородными. После крестьянской реформы господа ее, убитые необходимостью отнять свои руки от щек и волос рабов, как-то скоро исчезли с лица земли — умерли. Арина, в эту пору уже старая женщина. подыскала себе какого-то юного дуралея из кучеров, женила его на себе и стала отдавать под проценты деньги. Так как вместе с крестьянством рухнуло благосостояние и чиновной мелкоты, населяющей переулки, то Арина в короткое время сумела изловчиться в пользовании такими терминами, как «строк», «процент», «под расписку», загнала в недра своих сундуков беспорочные пряжки, шпаги, мундиры с фалдами, купила дом и могла жить в свое удовольствие.

— Ешь! — говорила она своему супругу.

— Надоело… будя! — потягиваясь, говорил тот.

— Чего ж тебе? Может, тебе чего сладкого либо моченого?

— Пожиже ба! С кислиной ба чего!..

— Ну и с кислиной. Вот об чем! Коли бы не было… А то ведь — скажи… Слава богу!

Говоря так, она любила порыться в своих сундуках, полюбоваться своим добром, переложить его с места на место, развесить все эти мундиры по заборам и посередь двора, ходила при этом близ них и утомленным голосом говорила слушателю:

— Куда человеку беспокойно, коли ежели денег у него много… Ах, как ему беспокойно!.. Только мученье через это… Ох, деньги, деньги!