Лиходеи с Мертвых болот - Александр Зеленский

Евлампий раздвинул кусты и хмуро осмотрелся. Был он высок, сутул, руки его с огромными кулаками напоминали кузнечные молоты, лоб отличался узостью, а худое лицо выглядело изможденным и нездоровым. Широченные плечи, свободные быстрые движения — всё говорило о том, что этот человек силен и ловок. А взор его вызывал содрогание — бегающий, рассеянный, устремленный поверх людских голов, совершенно лишенный даже намека на теплоту и сердечность. Взор лягушки или жабы, но никак не человека.

— Кажись, нетути здесь старосты, — глухим, как из бочки, голосом произнес он.

— Точно, — отозвался невысокий, верткий татарин со шрамами на ноздрях — следами пыток.

Татарин был одет в широкие шаровары, обут в остроносые сапоги и гол по пояс. В руке держал железную булаву. Прозвали его Хан, был он из крещеных татар с завоеванных Иваном Грозным земель. Его соплеменники теперь обретались невесть где: кто в разбойниках, кто в русском войске, кто на родной земле, а кто и просто слонялся неприкаянно по всей Руси великой.

— Если б староста на месте сидел, везде бы городовые стрельцы ошивались, — заявил татарин.

Действительно, было не похоже, чтобы хозяин находился в починке. Народец ранним утром сидел по домам, носа не казал во двор и только за высоким забором терема на лавке грелся на солнышке мужичонка в разорванной до пупа синей рубахе.

Евлампий истово перекрестился, привычно прошептал под нос слова молитвы, прося Господа, чтобы не оставил в трудный момент и не дрогнула бы рука, занесенная для убийства.

— Пошли, — сказал он и, раздвинув кусты, вышел из укрытия, направившись вниз по холму, прямо к починку.

За ним кряхтя, сжимая свое оружие — дубину, топор или добытую в бою саблю, двинулись остальные восемь товарищей. Этот отпетый сброд одет был кто во что горазд — в рубахи, в зипуны без рукавов, в залатанные обноски.

Самым последним шел долговязый мальчишка лет шестнадцати, тонкий, как жердь. На правой щеке у него виднелось едва заметное родимое пятно в форме пятиконечной звезды. Когда-то его мать сильно переживала из-за этого, поскольку на Руси родимые пятна считались меткой нечистого. В руке парень держал заостренную на конце палку, напоминавшую пику, но вряд ли он смог бы умело обращаться с ней в бою. По всему видно было, что идти вместе с шайкой в селение ему очень не хотелось.

И верно, вызвался на лихое дело Гришка сдуру, когда Евлампий, разодрав на груди рубаху, убеждал братву двигать до Старостина починка и отомстить супостату за все прошлые обиды. Несколько дней назад староста отловил и вывел на чистую воду Сеньку Селезня, который, затаясь, жил в городе и помогал лесной братве, чем только мог. Учиненных пыток тот не вынес и отдал Богу душу, но так и не назвал места, где скрывалась босота. Может, он и назвал бы его, да сам не знал, поскольку в том месте ни разу не был.

Трудно представить себе, что Евлампий мог хоть к кому-нибудь испытывать добрые чувства и привязанность. Недаром заслужил он прозвище Убивец. Лишая жизни ближнего своего, рубя направо и налево огромным топором, видя, как брызжет кровь и валятся враги, он улыбался жуткой, счастливой улыбкой. Но узнав про смерть Сеньки, Евлампий вдруг пришел в неистовство.

Что связывало Убивца и Сеньку Селезня? Об этом поговаривали разное. Сказывали, что происходили они из одного села, которое сами же успешно разграбили, поубивав односельчан, а потом подались в дремучие леса. Не один попавший к ним в руки купчишка не уходил живым. Говорили, зарубили Евлампий с Сенькой своих собственных отцов. И что… Впрочем, довольно. Много чего говорили про этих двоих.

Когда Убивец начал склонять товарищей громить Старостин починок, атаман Роман Окаянный возражать не стал. Хочешь идти — иди и пеняй, если что, на себя. Атаман хорошо знал: Евлампия словами не остановишь — если тот загорится желанием кому-нибудь кровь пустить, его можно только убить, но не уговорить отступиться. А убивать Евлампия не хотелось. Да, это и не просто, даже такому человеку, как Роман. В лихом деле мало кто редкой смелостью и опытом обладал, как Убивец. Так что для шайки он — человек ценный, и терять его было ни к чему.

На налет Убивцу удалось подбить несколько человек, которых привлекала не столько месть, сколько уверения, что погреба в тереме набиты всякой снедью и добрым вином. Ну, а еще что девок староста губной подобрал, с которыми можно шибко хорошо повеселиться.

Два дня шумела, судила-рядила братва. Наконец порешила, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» старостины закрома…

— Куда ж весь народец из починка подевался? — спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.

— Да как всегда — после пьянки отдыхают, — хохотнул один из разбойников.

Потом тишину нарушало лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще коровье мычание.

— Что-то не нравится мне все это, — подозрительно произнес татарин.

— Не зуди, — отмахнулся Убивец.

Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, бросился было в дом, но застыл на пороге.

— Стой, заячья душа! — крикнул Евлампий. — Не то хуже будет! Открывай ворота!

— А кто ж ты будешь, мил человек? — храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.

— Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!

Мужичонка, испуганно зыркнув глазами, кинулся в терем.

— Давай, — кивнул Убивец.

Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол, отодвинул засов и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который оказался почти пустым. И это было странным, ведь обычно дворы, где проживали бояре, застраивались амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, и там всегда толпился народ, гулял скот и домашняя птица.

Сзади послышался женский визг.

— Отпусти, ирод!

— Тихо, девка!

Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, как Татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее полное, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что сделают его дружки с этой девахой. В лучшем случае — снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…

— Мая-я будэт. Эх, деваха, заживем! — заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. — Хараша деваха, никому не дам.

Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.

Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:

— Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом запалю!..

— Ладно, — донесся из-за двери глухой голос. — Только чтоб меня и дворню не забижать.

— Не боись, не обидим.

На миг гвалт замер, дверь со скрипом стала отворяться. Один из лиходеев, Егорка Рваный, проворно кинулся вперед и ухватился за нее обеими руками.

— Ну, сейчас отведу душу на этой колоде старой, так его растак! — прошипел он и дернул дверь на себя.

Были у Егорки планы, как получше отвести душу, и плохо пришлось бы обитателям дома, поскольку душа эта давно очерствела, и способен её хозяин был на дела кровавые и подлые. Но намерениям его не суждено было сбыться.

Что-то сильно грохнуло, и над починком прокатился раскат, вспугнув с деревьев воронью стаю. Егорка упал на землю, держась пальцами за грудь, силясь что-то сказать. Но не смог — смерть взяла его быстро, вошла через пробитую тяжелой пулей из винтовой пищали грудь. Жизнь — копейка, судьба — злодейка. Не было ему еще и тридцати, мало видел он в жизни хорошего, дольше прожить и не надеялся. И на мертвом лице его застыло удивление и… облегчение.

А тем временем из терема посыпались стрельцы, вооруженные саблями да пиками, а иные и пистолями, одетые в красные кафтаны и в неизменных стрелецких шапках — предмете воинской гордости. Огромный, толстый бугай был у них за старшего, выкрикивая тонким голосом команды. Хоть и валили служивые беспорядочной толпой, но им удалось быстро взять разбойников в клещи с двух сторон и отрезать пути к отступлению.

— Прочь с дороги! — диким медведем взревел Убивец и, подняв свой огромный топор, ударил обухом первого же из подбежавших к нему.

И закипел на боярском дворе жаркий бой. Разбойникам терять было нечего. В плену ждали их жестокие пытки, а потом приговор: кто попокладистее — тому утопление, кто позлобливее — тому голову с плеч, а совсем отпетым — колесование или четвертование. Так что бились лихие люди отчаянно. Стрельцы же усердием особым в драке не отличались и лезть на рожон, рискуя жизнью, не стремились.