Один день солнца (сборник) - Александр Бологов

В тишине было слышно, как по цеху свободно ходит несильный ветер; не было похоже, чтобы тут или поблизости находился кто-нибудь еще.

— Пошли отсюда, — не выдержал Гаврутов, и все — тут же, не ожидая помощи друг друга, — поспрыгивали вниз.

У спаленного сарая — с обгоревшими, как упаковка, стенами — на какое-то время задержались: привлекла диковинная картина сложенных в пирамиду несчетного числа бутылок. Верх и края ее оплавились и, как кожух, крепко удерживали звонкую массу от развала. Ленчик бросил в пирамиду камень, ожидая громоносной осыпи стекла; но тот, пробив пару хрупнувших бутылок, застрял в них, обвала не получилось.

— Во! — воскликнул Ленчик в удивлении, втайне довольный, что, вроде бы зыбкая, гора устояла — не загремела на всю округу.

— Сходим на элеватор? — предложил он, когда они выбрались с завода. — Я там много пацанов видел.

— Далеко. От матери влетит, — заколебался Гаврутов и поглядел на Костьку. Тот вздохнул: семь бед — один ответ.

— Только поглядим, и все, — успокоил их Стебаков.

И они пошли — была надежда, что и Вовка мог быть там.

По хорошо знакомому оврагу у Афанасьевского кладбища выбрались на Пятницкую улицу — Рабочий Городок остался в стороне. За Пятницкой расстилалась широкая равнина — большое, никогда не засеваемое поле, сбоку которого возвышался пропыленный и пропаленный солнцем элеватор. В жаркую летнюю пору над ведущими к нему дорогами неизменно клубились облака пыли, отчего и башни элеватора, и сухая трава вокруг были покрыты плотным серым налетом. Пыль доставала и до огородов последних городских домов.

Тянуло горечью горелого зерна, висевшей над всей южной окраиной без малого две недели. Рожь в сушильных камерах, приемных бункерах, ссыпных башнях горела скрытым огнем — пламя почти не пробивалось наружу, сизо-черные кучи хлеба чадили ровно и стойко.

Несколько старух копались у покореженных весов, метелками полыни выметали из закоулков просыпавшееся зерно, горстями собирали его вместе с дорожной пылью в ведра и кошелки. Кроме них, на элеваторе никого не было.

Нюрочка Ветрова — присадистая, подвижная, легкая на улыбку женщина — была в Городке, а может и вообще в жизни, самым близким Ксении человеком. Были они одной бабьей судьбы, одного склада души, и та и другая легко отзывались на чужое горе. Это их и сдружило. Мужья их — у той и у другой одинаково постарше годами — долгое время кочегарили в паровозном депо, выбились в помощники машинистов, а Нюрочкин Федор успел в мирное время посидеть и на правом крыле паровоза. В первые же дни войны Федор и Николай Савельев погнали порожние эшелоны под эвакуацию, и с той поры их словно топором отрубило.

Нюрочка меньше поддавалась панике, чем ее младшая подруга, Ксения, и верила, что мужики их не сгинули, как сгинули уже многие, что так же, как и всегда, пусть и по другим маршрутам, водят они тяжело груженные составы, сидят, щуря глаза, на своих откидных сиденьях и комкают, комкают в неспокойных промасленных руках обтирочные концы…

Не раз и не два прибегала Нюрочка на своих быстрых ногах к скошенному крыльцу подружки — глаза все в замок упирались. Уже и в голову всякое полезло — не стряслось ли чего? Такое время, господи… Нет, не стряслось, слава богу. Прикатилась опять колобком от Сергиевской горки и застала наконец Ксению, живую и здоровую. И тут же, увидав развал в избе, узнав, в чем дело, принялась успокаивать, хлопотать вокруг рассказывать всякие случаи, что успела увидеть и услышать за последние дни по городу, только бы отогнать как-то и собственную боль.

— Ничего, Ксюша, ничего, — словно камешки в запруду, бросала Нюрочка спокойные слова, — что-то придет к концу, придет. Сейчас уже потишее стало. Истинный бог…

— Что делать-то будем? — Ксения качала на коленях притихшую дочь, поглаживала ладонью мягкое тельце.

— А что все, то и мы, — Нюрочка сама, полная гнетущих предчувствий, старалась говорить поуверенней и побойчее. — В деревню пойдем, картошки достанем. Отнесем барахло — ну его к черту все! Тут уже ходили бабы, всего наменяли…

Ксения оглядела комнату. Опять накатила злость:

— Обменяй вчерашний день, попробуй…

— Найдем чего, Ксюша… Найдем. Там, вишь, даже чугуны и сковородки берут хорошо. Так болтают. Анисим Егорычев говорит: можно наловчиться самим отливать сковородки. В кузне. Вот и пойдем к деду Кириллу заказ делать.

— Больной лежит. Да и старый уж.

Подруги помолчали. Печаль из сердца не уходила.

— А малый-то твой где? — спохватилась Нюрочка.

— А бес его знает. — Ксения сама уже не раз подумала об этом, поругала сына в душе. — Агапова внука ищет, дружка своего. Ты слыхала про его деда-то?

— Ну как же, Ксюша!.. И его ведь, когда начальство наше казнили…

— Да, Нюра, да… А внук пропал, с того самого дня. Они с моим на одной парте сидят. Сидели… — Ксения, будто не веря в то, что говорит, жалобно поглядела на товарку. — Они с дедом у Трясучки квартировали — ну, нервная такая, инженерша, у Базарных ворот живет.

— Да знаю я ее, господи. Муж ее мост строил.

— Ну да. Говорят, за его и посадили.

— За мост?

— Вот именно.

— А стоит…

— Стоит-то стоит, а чего-нибудь да было не так, задарма не посадят.

— Да тут, как сказать, Ксюша… Вон, помнишь, в депо Ивану Афанасьеву присудили…

— Господи, сравнила: там недостача, а тут — мост. По нем же поезда ездют. С людьми сколько идут…

— Так я же говорю: стоит ведь, и ничего ему.

— Ну ты смешная, Нюр: заладишь одно, и хоть тебе что…

— И правда, прости господи, — отмахнулась от кого-то Нюрочка, обнимая подругу. — Ребята-то вот где? Все сердце изболелось…

Они уже вышли из дому. Уснувшую дочь Ксения уложила на свою оголенную кровать, подостлав кофточку с плеча.

Наискосок напротив скрипнула дверь, показалась Личиха. Стала возиться со ставенными штырями, но видно было, не за тем вышла: из-под руки упорно косила глазом в сторону тихо говоривших женщин. Нюрочка, делая вид, что не замечает ее, вдруг повысила голос:

— Ксюш, что хочу сказать: а по соседям-то не прошла? Может, подумали, что вакуировалась, да и прибрали что плохо лежит?

Личиха бросила возиться со ставнями, замерла. Ксения с укоризной поглядела на Нюрочку, наклонилась, чтобы шепнуть что-то, но рта открыть не успела.

— Ишь ты, куда гнет! — это бросила, почти крикнула, Личиха. Она вытянула вперед обе руки и, брезгливо сморщась, продолжала — Да кто на ее харпали позарится, рожа твоя бесстыжая, а? Кому нужны ее обделанные тряпки, а? — Личиха перевела взгляд на Ксению и усмехнулась — Сперва отступила, а потом воротилась — добра стало жалко? А где оно у тебя было-то? А где твой законный-то, а? Что же он и вас-то всех с собой не увез? Сторожи-ить оставил…

Огорошенная Ксения глядела, как Личиха утирает ладонями углы рта, словно снимает с них выступившую пену, и не могла понять, откуда эта ее злоба, всегдашняя, постоянная, откуда она именно сейчас-то, когда и так некуда деться от горя.

В отличие от подружки, Нюрочка опомнилась быстро. Она хлопнула себя по бедрам и, предвкушая удовольствие от конфуза противницы, спросила:

— Твой-то где опять, твой-то, каторжник, ведьма ты лупастая?

Нюрочка знала, что делала: Егор Литков, первый бузотер в Городке, опять сидел в тюрьме, куда угодил перед самой войной за драку. Когда Литков бывал пьян, — а это случалось регулярно, каждые аванс и получку, — его душа переполнялась жаждою ругани и скандала. До утра похмельного дня он успевал подраться с женой, побить стекла у соседей, потерять в самим же вызванной потасовке очередной зуб и, в свою очередь, раскровенить кому-нибудь физиономию, — успевал, как говорится, насолить всему околотку. Посадили его после Майских праздников, об этом все хорошо знали.

— Мой-та-а?! — Личиха, против ожидания, ничуть не стушевалась. Повернувшись к своему крыльцу, она приглашающе откинула руку и, придав голосу крепости и веселости, позвала — Взойди, глянь!..

Словно по ее знаку, за дверью что-то скрипнуло, створка распахнулась, и на пороге появился Егор.

— Ведьма… — прошептала Ксения, а Нюрочка, не веря глазам, быстро переступила ногами, сделала два-три шага вперед и немо уставилась на Литкова. Егор был в картузе, из-под которого торчали запущенные, как всегда, вихры; одежка — какая-то поношенная форменная тужурка — с чужого плеча.

— Что бельма выкатила? — спокойно ковыряясь в зубах, сказал он Нюрочке. — Не узнаешь?

Будто подтверждая его слова, та растерянно качнула головой.

— Чего они? — повернулся Литков к жене.

— А спроси… — Личиха подперла кулаками бока. — Жуликов в нашем доме ищут. Отступить хотели, да не вышло; дом кинули, а теперь, глянь-ка, опять хозяевами вернулись. Наши пряли, а ваши спали… — Личиха набрала побольше воздуху и обратилась к Нюрочке — А ты, коротышка брехливая, чего воду мутишь? Чего зыркаешь, ищешь, где не клала? Может, в хату тебя завесть, носом в углы ткнуть? А этого ты не хотела? — Она развернулась и шлепнула себя по рыхлому заду.