Честное пионерское! Часть 2 - Андрей Анатольевич Федин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я запретил себе вмешиваться в ту стычку. Потому что она пошла мне на пользу: вечером того же дня я заявил отцу, что запишусь в секцию бокса. Почти не сомневался, что именно сейчас папа с Пашей спорили на эту тему. Я сказал тогда отцу, что обязан научиться защищаться. Вот только папа не поддержал моё намерение. Он меня отговаривал; говорил, что маме бы моя затея не понравилась (я до сих пор не понял, почему маму расстроило бы моё умение драться). Но я в тот день проявил упрямство и решительность (мечтал начистить второкласснику физиономию).
Однако отца не переубедил.
Именно по просьбе папы я не стал боксёром — пошёл в секцию самбо к Денису Петровичу Верховцеву.
* * *
В воскресенье, как и обещал Зое, я оправился на встречу с её отцом.
* * *
Запах кофе вскружил мне голову ещё на пороге квартиры Каховских. Я повертел головой, принюхался. Не часто я вспоминал о кофе вне стен квартиры Зоиных родителей. Надежда Сергеевна этот напиток не пила (я не интересовался, почему). А я хоть и порывался купить домой кофейные зёрна, но постоянно переносил эти планы на «потом». Сейчас в прихожей Каховских снова о них вспомнил. Точнее, о них мне напомнили запахи. Я чуть зажмурил глаза, набрал в лёгкие воздух, наполненный ароматами кофе, табачного дыма и женских духов. Мой живот вместо приветствия издал тоскливый стон.
— Заходи, Иванов, — сказала Зоя. — Мамы дома нет: она поехала к подруге. А папа сейчас не занят: курит на балконе. Он только что сварил себе кофе. А это значит, что никуда не спешит. Настроение у него хорошее. Не прогонит тебя… сразу. Вовремя ты пришёл. Вот, держи. Переобувайся.
Девочка поставила передо мной уже почти родные красные тапки. Я не отказался от них (не предал родню). Да и не отрицал их удобства (хотя больше привык к своим домашним — со стоптанными задниками). Бросил взгляд в зеркало, пригладил рукой свою короткую стрижку (в сравнении с пышными шевелюрами своих одноклассников я казался едва ли не лысым; но к коротким стрижкам привык в девяностых годах — как и не избавился с тех пор от любви к чёрным кожаным плащам и курткам). Из Зоиной комнаты доносился знакомые звуки из мультсериала о вечной борьбе кота с мышонком.
— Каховская, ты меня любишь? — спросил я.
Зоя отшатнулась от меня, упёрлась спиной в стену. Будто я толкнул её в грудь. Прикрыла рукой горло (то ли у неё запершило горло, то ли приняла меня за Отелло). В спальне снова ожил телевизор: музыка известила, что на экране снова кто-то куда-то мчался (убегал или догонял). Я поправил воротник тенниски. Отметил, что Каховская взглянула мне в лицо с возмущением, будто я вломился к ней в туалет. И снова порадовался, что воспитывал пацанов, а не девочек (посочувствовал «дяде Юре»). Но от своего замысла не отказался. Я не позволил Каховской высказать негодование вслух.
— Зоя, — сказал я. — Твой друг погибает. Ещё чуть-чуть… и всё.
Театрально всплеснул руками.
— Только тебе по силам меня спасти. Ну, или Елизавете Павловне. Вот только её нет дома.
— Маме? — переспросила девочка. — При чём тут… мама?
Зоя нахмурилась.
— Очень даже причём, — сказал я. — Ведь она варит великолепный кофе. Но я уверен, что ты умеешь это делать не хуже Елизаветы Павловны. И не позволишь мне захлебнуться слюной.
— Дурак!
— Согласен. Потому что дурею от этого запаха.
Я помахал руками — будто создавал потоки воздуха около своего лица.
Девчонка подпёрла кулаками бока своего цветастого халата.
— Что ты такое мелешь, Иванов? — сказала она.
— Прошу тебя сварить мне кофе, — сказал я. — Разве не понятно?
Пожал плечами.
— Этот кофейный аромат мешает мне думать, — добавил я. — А для общения с майором советской милиции мне понадобится холодный и трезвый разум. Сама понимаешь, какое трудное дело мне предстоит. Чашка крепкого кофе придала бы мне сил и уверенности в себе.
— Ты клоун, — сказала Зоя.
Она покачала головой и решительно зашагала в сторону кухни.
А я поплёлся в гостиную — к ведущей на балкон двери.
* * *
Переступил через высокий порог, зажмурился от яркого солнечного света. Осень пока наступила лишь официально (календарная). Листва городских деревьев оставалась зелёной (та, что адаптировалась к палящим лучам солнца и к летней жаре). За густой зеленью с высоты четвёртого этажа сейчас трудно было рассмотреть улицу. Зато небо отсюда казалось ярче и ближе, чем если бы я смотрел на него с земли (так мне показалось после пребывания в сумраке, царившем в гостиной Каховских). Взглядом я тут же отметил новые метки на деревянных поручнях балконного ограждения (оставленные, без сомнения, ворковавшими под крышей голубями).
— Здравствуйте, Юрий Фёдорович, — сказал я.
Близко к ограждению подходить не стал, повернулся к нему спиной — рассматривал сидевшего в кресле мужчину. Римским профилем я не любовался: мой взгляд зацепился за белую тенниску, что красовалась на Каховском. Я посмотрел на чёрные полосы, на вышивку в виде адидасовского логотипа — безошибочно опознал Надину работу (отчасти, и мою: ведь это я карандашом наносил на ткань рисунок). Промелькнула мысль о том, что первую сотню изделий Надежда Сергеевна ещё не передала заказчице (не пошила пока и половину от этого количества). И этот экземпляр (что на Каховском) — явно не из той партии.
«Дядя Юра» тоже не оставил без внимания мою тенниску — мы с ним обменялись понимающими взглядами, словно болельщики одной команды.
— Привет, зятёк, — сказал Юрий Фёдорович.
Прищурил глаз, указал рукой на мой живот.
— Смотрю, ты тоже прикупил рубашку у этого вашего рыжего приятеля, — сказал он. — И сколько такая нынче стоит… для друзей?
Я повёл плечом.
— Ни сколько. Подарок.
Каховский хмыкнул.
— А с меня ваш рыжий мошенник двадцатку стряс, — сказал он. — Никакого уважения к работникам органов внутренних дел. Сто пятьдесят четвёртая статья по этому спекулянту плачет.
Юрий Фёдорович бросил на стол газету «Советский спорт», вынул из пачки с верблюдом сигарету. Закурил. Взглянул на меня сквозь облако табачного дыма.
— По делу к нам пришёл? — спросил он. — Или Зойку снова к себе утащить хочешь? Неужто и правда книжки там с ней читаете? Или это она нам с матерью лапшу на уши вешает?
Я состряпал трагичную мину, развёл руками.
— Читаем, дядя Юра.
С показным сожалением вздохнул.
— Не забывайте, что нам всего лишь по десять лет, — сказал я. — Не до чего более интересного мы пока не доросли. А у меня дома даже видика нет — поэтому и фильмы на немецком языке тоже не смотрим.
Каховский озадаченно кашлянул.
— Вот уж не думал, что порадуюсь отсутствию у тебя видеомагнитофона, — сказал он. — Намекну Лизе, чтобы не продавала его тебе. Хорошо, что хоть книжки у нас… на немецком не печатают.
Юрий Фёдорович придвинул к себе туфлю-пепельницу, постучал по её краю дымящейся сигаретой.
— Ну а когда дорастёшь… до чего-то интересного, — сказал Каховский, — вспомни, что у меня есть хороший ремень — армейский: со срочной его домой привёз. Ну а Зойке я о нём сам напомню.
Старший оперуполномоченный помахал сигаретой — та оставила в воздухе тонкий, похожий на шнурок дымовой шлейф.
— Девочек нельзя обижать, — сказал я. — Так мне мама говорила.
Разогнал рукой подлетевший к моему лицу шнурок из дыма.
— Цените, дядя Юра, что именно я вам об этом напомнил. Ведь сами знаете: гуманный зять — мечта любого нормального родителя… и лучшее средство для спокойного сна.
Юрий Фёдорович откинулся на спинку кресла, забросил ногу на ногу (будто приготовился к долгой беседе). Я понял, что Зоя не ошиблась: Каховский действительно никуда не спешил. Кофе у него в чашке закончился. Да и газету майор милиции, похоже, уже просмотрел. Потому он нашёл себе новое развлечение: решил поупражняться в острословии с десятилетним мальчишкой (со мной). Старший оперуполномоченный Великозаводского УВД неторопливо затянулся табачным дымом (при этом он не спускал с меня глаз, будто настраивался на допрос подозреваемого).
Я опередил его вопрос.
— Дядя Юра, я вот что хотел у вас попросить, — сказал я. — Разрешите Зое бросить танцы. Она их ненавидит. И отпустите её завтра после школы со мной — часиков до девяти.
Каховский хмыкнул. Но ответил не сразу. А только после того, как не спеша выпустил в крону тополя струю серого дыма.
— Приданного за неё не дам, — сказал
