Денис Бушуев - Сергей Максимов

Под окном стоял смуглый подросток лет 15–16. По-русски грубовато-красивый, немного курносый, немного широкоскулый, с карими глазами, смотревшими мягко и вдумчиво, белокурый, в синей выцветшей рубашке и в серых домотканых штанах, босой, он стоял, запрокинув голову и держась рукой за ствол тонкой березки.

– Ты что, Денис? – осведомился дед Северьян.

– Папаша прислал… Там из сельсовета пришли, и один городской с ними… И милиционер… Все папашу допрашивали… Теперь за тобой послали… Иди скорее! – быстро проговорил Денис, сверкая полосками зубов и щурясь на свет.

Дед Северьян выпрямился, изувеченная верхняя губа чуть дернулась, ощерилась, узловатая рука медленно приподнялась – заложил большой палец за крученый шнур пояса. В голубых по-старчески глазах сверкнули искорки настороженности.

– Об чем допрашивали отца?

– Не знаю… Нас-то всех выгнали с кухни в горницу… Дверь притворили, ничего не слышно…

Старик поднял другую руку и второй палец сунул за пояс; постоял, подумал.

– Ну ладно… ступай, Денис… Скажи – приду… Да притворь-ка раму покрепче с той стороны…

Опять тоскливо засвистел пароход. Металась Волга, выплевывая желтую пену на прибережный гравий, лизала песчаные косы, раскачивала одинокие и жалкие в такую ночь бакена. Это была не красавица река, а измученная, истерзанная русская душа, бешеная в своем бессилии.

VI

Тесный, покрытый темной дранкой дом Анания Северьяныча Бушуева стоял выше домика деда и уже входил в «порядок», то есть в улицу, шедшую по горе параллельно Волге. Дом этот выстроил Бушуев еще до революции, в ту пору, когда плавал лоцманом на пароходе «Государь» общества «Самолет». В 1924 году посадил он на камень теплоход «Октябрь», сумел как-то отвертеться от суда, был признан по глазам негодным к службе на Волге и ушел на берег бакенщиком.

Семью держал в строгости, но любил. К жене, Анисье Ульяновне, относился несколько свысока, но ценил в ней доброе сердце и привязанность к мужу; обижал редко, – разве уж когда бывал сильно не в духе. Запивал два раза в год: осенью и весной. Запой длился две недели, после чего Ананий Северьяныч шел в баню, парился с веником несколько часов кряду, до полного изнеможения, выгонял, как он говорил, «смутиана-диавола», надевал чистое белье и шел в церковь. В церкви он бывал тоже два раза в год – по числу запоев. Иногда бывал и три раза, если случался нежданный-негаданный зимний запой. В отличие от батюшки, который был драчлив и буен в молодости, Ананий Северьяныч во хмелю никогда не шумел и не скандалил; пел печальные песни, жаловался на горькую долю, благодарил Ульяновну за то, что она родила ему двух сыновей, плакал и просил у всех прощения неизвестно за что.

Сын Кирилл, двадцатипятилетний детина, был сумрачен и угрюм. Недалекий умом, он не закончил даже четырехклассную школу – исключили за неуспеваемость. Работал матросом, масленщиком на маленьком буксирном пароходе, но выше масленщика не пошел. Отслужив четыре года на военной службе во флоте, Кирилл вернулся домой, слонялся без дела и собирался жениться. Сын Денис только что кончил сельскую школу-семилетку и предполагал осенью поступить в речной техникум.

Допрос, учиненный Ананию Северьянычу, насмерть перепугал его. Он трясся всем телом, божился, что знать ничего не знает, отвечал сбивчиво и путано. Одно утешало его, что разговор шел не о нем, а об отце, и обвинялся, собственно говоря, отец.

Дед Северьян, застегивая на ходу старый засаленный китель, не торопясь поднимался по тропинке к дому сына. Ветер трепал пепельную бороду, из-под надвинутого на лохматые брови старенького картуза он смотрел острым взглядом на освещенные окна дома. Обогнув палисадник, взошел на крыльцо – скрипнули ступеньки под тяжестью громадного тела – прошел длинные сени и, сняв картуз, толкнул обитую войлоком тяжелую дверь в кухню.

В просторной кухне было светло, горела под потолком, чуть покачиваясь, керосиновая лампа «молния». За большим столом сидело трое: председатель сельсовета Онучкин, следователь из города – прыщеватый молодой человек в больших очках и, несколько поодаль, сгорбившись, положив руки на колени – Ананий Северьяныч. Прислонившись к косяку двери в горницу, стоял молоденький веснушчатый милиционер.

Едва только дед Северьян переступил порог, следователь быстрым движением откинул назад длинные сальные волосы и негромко произнес:

– Ага, старик… Вот тебя-то мы и дожидаемся… Садись. Здравствуй.

Дед Северьян молча перевел взгляд на образа, перед которыми теплилась неугасимая синяя лампадка – очаг вечных забот и тревог богобоязненной старообрядки Ульяновны, – размашисто перекрестился и сел на табуретку возле шестка, держа картуз в руках.

– Здравствуйте. Зачем позвали? По какому случаю?..

Следователь подвинул к себе бумаги, посмотрел на них, постучал химическим карандашом по ногтям с черными краешками и, блеснув очками, коротко бросил:

– В слободу сегодня ездил?

– Ездил.

– У кого был?

– А вам кого надо? – усмехнувшись, спросил дед.

– Ты мне, старик, вопросов не задавай. Я́ тебя спрашиваю, а не ты меня. У кого, говорю, был? С кем виделся?

– А со многими виделся. Перво-наперво – С Аксюшкой-дурочкой, белье полоскала на лаве… это когда я только к берегу пристал… А потом вроде как и никого…

– Как никого? – вскипел следователь, – а дрова кому продал?

Дед Северьян скосил глаза на сына. Ананий Северьяныч сгорбился еще ниже, бескровные губы дрогнули.

– Вы, папаша, это самое… стало быть с конца на конец… Не подумайте чего…

– Молчи. Тебя не спрашивают, – оборвал его следователь. – Так кому, говорю, дрова продал?

– Ахтырову, – громко ответил дед.

– Мустафе Алимычу?

– Нет. Брату ихнему, Алиму Алимычу.

– А Мустафу Алимыча видел?

– Видел.

– Где?

Дед Северьян покрутил в руках картуз, наморщил брови.

– В саду видел. Спал он в малиннике. А по какому такому случаю я должон вам ответы представлять?

– Ты перед следственной комиссией, Северьян Михайлович, – сказал председатель сельсовета Онучкин, свертывая цигарку, – потому надо отвечать, коли спрашивают.

Следователь сделал какие-то заметки в бумагах и снова приступил к допросу.

– Значит, Мустафу Алимыча ты видел в саду?

– Видел. Разбудил я его. И Алима по дельцу видел. Как же…

Следователь досадливо отмахнулся.

– Да что мне Алим! Ты про Мустафу расскажи. Значит, Мустафу ты видел по дельцу? По какому же это дельцу?

Дед приподнял изувеченную губу, ощерился:

– Это ты непонятливый, а не я. Сто раз тебе повторять надо, что видел я Мустафу, а по делу с Алимом разговаривал.

– Ты не кричи, – тихо посоветовал следователь, – а то я крикну… В каких ты отношениях был с Мустафой?

– Я с ним посейчас как бы в дружбе. Ну, в дружбе не в дружбе, а так… встречаемся, здоровкаемся…

Следователь строго и внимательно посмотрел на деда.

– А ты что, старик, не знаешь, в чем дело?

– А чего?

Следователь не спускал глаз с лица допрашиваемого.

– Зарубил кто-то топором сегодня в полдень Мустафу Алимыча в этом самом малиннике…

Старик не двинулся с места. Дернул губой. Перекрестился.

– Кто ж это его?..

– А вот то-то и оно, что «кто ж это его»…

Замолчали. С рукомойника в углу капала вода, звонко шлепаясь в ведро с помоями.

– Расскажи-ка, Северьян Михайлович, – снова начал следователь, – все дело по порядку. Вот, значит, ты приехал, пристал к берегу… Дальше.

Дед кашлянул.

– Ну, значит, приехал я, за собой плотик маленький привел, дровишки, значит… Которые мелкие были – в лодку положил. Дурочка Аксюшка белье полоскала, на камушке Гриша Банный сидел, над ей потешался.

– Кто это Гриша Банный?

– А у нас под горой живет, возле бани Колосовых, домишечко вроде курятника к бане этак приткнут… Не знаешь?

– Ладно. Дальше. Чего он в Татарскую слободу попал?

– А он в дружбе пребывает с Алимом Алимычем. Любит его татарин. Да его все любят, божий он человек…

– Ладно. Дальше.

– Гриша, говорю, посиди тут, посмотри, чтоб робятки ковшик из лодки не уворовали, а я, говорю, к Алиму Алимычу схожу. Согласился он. А чего не согласиться-то? все одно – с дурочкой зубья скалит. Подымаюсь в гору. Прихожу к Ахтыровым. Вход-то у них через сад идет… Отворяю калитку, иду. Смотрю: стол под кленом… на столе закуски, вино недопитое… и никого нет. Я в дом – заперт. Стою́ на тропинке. Что ж, думаю, делать? не назад же дрова везти. И вспомнил я тут, что братья частенько в хорошую погодку в малине спят… Иду туда. Смотрю – лежит который-то из них. Мустафа Алимыч. «Ты чего?» – спрашивает. «А вот, говорю, дрова привез, что Алим Алимыч заказал». – «Так ты, отвечает, и толкуй с ним». – «Так его нет». – «А ты поищи». – И опять завернулся в одеяло. Постоял я, постоял и пошел искать старшого братца. Только я выхожу на улицу, смотрю – идет, черный такой, нахмуренный, руки-то в карманы засунуты, винцом от него попахивает. «Ты что – ко мне заходил?» – спрашивает. «К тебе. Дрова привез, что просили». – «Почем хочешь?» Называю цену…