Одинокая на ветру - Радий Погодин

Рука Васьки дрогнула, лапша разлилась на клеенку, а собака уже мчалась с того края стола. И злость ее, и скорость были так велики, что, попав в жирную лапшовую лужу, она затормозить не смогла, промелькнула под Васькиным застывшим в воздухе локтем и с каким-то отчаянным визгом шлепнулась на пол. Звук был такой, словно упала набрякшая влагой тряпка.

Васька глянул вниз. Собачка лежала на боку, все медленнее шевеля лапками. Но вот она дернулась и, вытянувшись, застыла.

Кто-то потянул Ваську за рукав, оказалось — Лаврик. А вокруг рыдали, причитали и взывали к возмездию старухи.

Васька и Лаврик выбежали во двор.

— Я же не виноватый, — сказал Васька, виновато глядя на приятеля.

Лаврик задумался. Лицо его стало тупым.

— Это рок, — сказал он. — Если бы Зараза бегала по полу, где собакам положено бегать, так и не свалилась бы. Ты не заметил, она лопнула или нет?

— Она, наверное, шею сломала.

Из дома выбегали старухи. Некоторые плевались, некоторые крестились. А одна, высокая, тощая, как жердь, подошла к Ваське и сказала:

— Егорий!

— Егоров, — поправил Васька, готовый удрать.

— Егорий! — повторила старуха жестяным голосом и пошла, прямая и заостренная, и никому не нужная в миру, как безногий солдат.

— Психическая, — сказал Лаврик. — Ее муж тоже священником был. Его крестом убило, когда крест с церкви стягивали. Сам сунулся. Все старухи — церковные вдовы.

Они сели в углу двора к столу, где жильцы играли в домино. Из дома вышли попадья и Лаврикова сестра Катерина с коробкой из-под детских башмаков, перевязанной лентой.

— Лаврик, — сказала попадья, протягивая сыну коробку, — когда похороните Мальву, приходите ватрушки кушать. Вот такое блюдо осталось, с горой.

Они закопали собачку в углу двора — в самом что ни на есть углу. Катерина заплакала и врезала Ваське в скулу.

— Отец напьется, — сказала она.

— Он Заразу любил, — поддакнул Лаврик. — Называл ее Вироза. А вообще ее звали Мальва — Мальвина.

— А ты что молчишь? — спросила Катерина у Васьки.

— О мертвых либо хорошо, либо никак, — сказал Васька. Ватрушек он не хотел.

Как-то осенью Васька встретился с отцом Сергеем Александровичем на улице. Поп шел с тросточкой, в шляпе и в полосатых брюках, нарядный, как артист. Он поманил Ваську и сказал ему, усмехаясь:

— Ты не виноват. Клеенка новая. Нужно было ее пивом вымыть. Приходи. Я двух котов отдрессировал — Мафусаилы. Тебе их не одолеть, хоть ты и Егорий.

— Егоров, — поправил Васька.

У Лаврика Васька спросил:

— Чего твой отец вдов мучает? Теперь котов купил…

— Он себя мучает. Мама говорит, что он сопьется. Он не верит в Бога. И я не верю. Если бы Бог был, он бы не создал такого дерьмового мира. Это бардак. Не Божья работа.

Лаврик всхлипнул. И Ваське Егорову показалось, что в Бога он все-таки верил. Верил, что именно Бог спасет отца от белой горячки. Но Бог не спас.

Спас никого не спас.

После войны Васька встретил отца Сергея в трамвае. Поп был в сильном подпитии. Какой-то парень в фуфайке навязывался проводить его до дому. Поп деликатно морщился, словно его угощали прокисшим пивом. Узнав Ваську, отец Сергей поднялся — в бобровой шапке с бархатным верхом, в лисьей шубе с котиковым воротником.

— Меня проводит сын, — сказал он. — Егорий, я так рад тебе. А Лаврик не пришел с войны. — Он заплакал. — Матушка умерла в блокаду. Мы с тобой сейчас их помянем.

Парень в фуфайке сказал, шевельнув посиневшими скулами:

— Я что? Пожалуйста. Я бы тоже, а? За компанию… — Он оглядел Ваську, понял что-то для себя решительное и не пошел следом.

Жил отец Сергей в маленьком одноэтажном домишке, не сожженном в блокаду лишь потому, что он кирпичный. Домик был убог. Заснеженный садик вокруг с него, с яблонями.

В торце большого стола сидел отец Сергей в тонкой шерстяной гимнастерке с медалью «За отвагу» на одной стороне груди и орденом «Отечественная война» — на другой. Гимнастерку он специально для Васьки надел. Васька подумал — давали священникам на войне орден Ленина или не давали? Ведь сколько их сражалось в солдатском строю.

— Бросай свою академию, пока не втянулся в богему, — сказал отец Сергей. — Давай я тебя устрою в семинарию. Потом закончишь Духовную академию. Ты упорный, я думаю, ты станешь митрополитом.

— Я не могу, — сказал Васька. — Я не знаю, что такое Бог. Бог вообще.

Катерина подняла над книжкой глаза, уставилась на Ваську.

Она заканчивала университет. Физический факультет.

— Бог — это закон. Закон Божий. У мусульман свой, у буддистов свой, но закон Божий. Общий нравственный закон, уравнивающий всех в суете, в страдании и спасении. Кем бы вы ни были — закон есть закон. Безбожие — это беззаконие, и в конечном счете — бесправие.

— Религия — опиум для народа, — сказал Васька, жуя. Катерина перевела глаза на отца. Поп улыбался. Лепил из хлебного мякиша человечков.

— Нельзя заниматься извлечением корней, не зная таблицу умножения. Вера абсолютна. А религия — это школа. Всего лишь школа. И как у всякой школы, у нее есть свои недостатки. Их создаем мы. Вот я, например, пью горькую, хотя и моя религия, и моя дочь мне это запрещают. Катя, ну налей нам казеночки, мы тебе песню споем.

В глазах Катерины смех превозмог все, кроме любви. В глазах ее отца улыбка как бы застыла, превратилась в скорбь.

«Теперь он верует, — подумал Васька. — Небось жалеет, что над вдовами озорничал».

— Война, — сказал отец Сергей, как бы стесняясь. — Война для священника имеет особый смысл. На войне легко потерять веру.

Васька встрепенулся.

— Я приведу к вам приятеля. Можно? Он смурной. Уверяет, что видел на фронте ангела. Если бы он был трусом — это бы легко объяснялось. Но он же казак…

Улыбка отца Сергея снова стала веселой.

— Он мне говорит, — продолжал Васька. — Если, говорит. Бога нет в небесах, значит, его нет нигде: ни в нашем сердце, ни в нашем творчестве, ни в наших детях, ни в нашем народе. Что может заменить Бога?

— Невежество.

Катерина кашлянула. Васька поперхнулся — слишком уж жестким и определенным был ответ.

Отец Сергей смотрел на него и все кивал, наверное, думал о Лаврике, о погибшей в блокаду матушке. Катерина в блокаду была у своей бабки в Вологде.

— Давай споем, — сказал отец Сергей. — «Горит свечи огарочек». Если хорошо споем, Катерина нам по рюмочке даст…

По клеенке шла собака. Васька ее видел. Неторопливо шла собака и ласково на него смотрела.

— У собаки есть душа? — спросил Васька у Катерины.

— Есть.

Васька посыпал собаку перцем, и она пропала.

— Ты пьяница, — сказала Катерина.

Вскоре Василий привел к отцу Сергею казака-живописца Михаила Бриллиантова. Сразу же стало ясно, что Бриллиантов тут приживется, что он тут свой — кунак.

У Катерины с Михаилом Бриллиантовым завязалась крутая любовь. Но она его все же бросила и уехала в Москву к своему первому жениху — кандидату наук, поскольку Михаил дал согласие отцу Сергею поступить в семинарию. Она написала письмо, в котором говорила, что он всем хорош и даже груб в меру, но ей осточертела солянка из православия, коммунизма и алкогольной интуиции.

На похоронах отца Сергея Бриллиантов уже был в рясе.

Академию ему разрешили закончить экстерном.

Анна подлетала к горам, и тень ее двигалась вверх, к снежным пикам. Теперь она знала, что это не сон, но и то, что гор таких нет в природе, а если и есть, то они невидимы для живых, она тоже знала.

И тот страх перед встречей в райских аллеях теперь у нее прошел. Кого встретит — того и встретит. Мужа первого там не встретит, он безбожник был, верткий такой, всеосуждающий. Может, второго встретит — тихого. И третьего. Сядут они на золотую скамейку втроем, возьмутся за руки — в раю небось целоваться не надо.

Анна посмотрела в небо за спиной, где вот-вот погаснет закат, вспыхнут звезды и встанет на задние лапы Большая Медведица. Ей казалось, что Большая Медведица должна именно так стоять над всем миром.

«Интересно — она чья душа?» — подумала Анна. Анна вдруг поняла, что спешить за вершины гор ей не нужно, за сияющие снега ей рано, что надобно ей вернуться к родным холмам. Пойти на могилу, ведь как ушла она с коровой, так больше к могиле и не ходила. Три года уже или пять…

Подойдя к могиле, Анна не почувствовала ни волнения, ни досады, только скорбь. Пространную, как туман. Она бы все вокруг обволокла им, но не знала, под силу ли это ей. Она любила всех ровно, никого не выделяя; любила дочку Лизку, любила сына Алешку, жалела убитого Пашку, но при этом любовалась родившейся неподалеку от могилы голубой елочкой, и эту елочку она любила, может быть, даже сильнее, чем своих ребят. И небо любила, густое от ожидания дождя.

Анна не желала думать о себе: «мертвая» — она себя таковой не чувствовала. Она не знала, насколько и в чем иначе воспринимает природу сейчас против прежнего — когда еще на ногах была. Она не помнила, что было вокруг нее: то есть были леса и поля — это так, но она-то была для них кто? Сейчас она для них сестра.