Тайная жизнь пчел - Сью Кид

Я разглядывала свои колени — именно за этим занятием и застал меня Т. Рэй, войдя на кухню.

— Взгляните-ка, кто решил наконец проснуться. — Он вырвал хлеб у меня из рук и бросил в миску Снаута. — Будет не слишком бесцеремонно с моей стороны, если я попрошу тебя пойти в персиковую палатку и чуть-чуть поработать? Тебя пока еще не выбрали Королевой Дня.

Я знаю, это звучит безумно, но до сих пор я думала, что Т. Рэй хотя бы немножко меня любит. Я не могла забыть, как он улыбался мне в церкви, когда я пела, держа в руках перевернутый вверх ногами сборник гимнов.

Я смотрела на его лицо. Оно было злобным и презрительным.

— Пока ты живешь под моей крышей, ты будешь делать, что я скажу! — заорал он.

Тогда я найду другую крышу, подумала я.

— Ты поняла? — спросил он.

— Да, сэр, я поняла.

И это было правдой. Я поняла, что новая крыша сможет сделать для меня невероятное.

Ближе к вечеру я поймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала, как они кружатся внутри банки, не находя выхода.

Розалин сунула голову в дверь.

— Ты в порядке?

— Ага.

— Я ухожу. Скажи своему папаше, что я пойду завтра в город, так что меня не будет.

— Идешь в город? Возьми меня, — сказала я.

— А тебе зачем?

— Ну Розалин, ну пожалуйста.

— Тебе придется всю дорогу идти пешком.

— Ну и что.

— Почти все будет закрыто, кроме лотков с фейерверками и бакалеи.

— Ну и что. Я просто хочу в свой день рождения выйти куда-нибудь из дому.

— Ладно, только отпросись у своего папаши. Я зайду за тобой утром.

Она уже вышла за дверь, когда я ее окликнула:

— Чего это ты собралась в город?

Мгновение она продолжала стоять ко мне спиной, совершенно не шевелясь. Когда она обернулась, лицо ее выглядело мягким и изменившимся, словно это была другая Розалин. Она сунула руку в карман, порылась в нем и вытащила сложенный блокнотный листок. Она села на кровать рядом со мной. Я потирала свои ноги, пока она разглаживала листок у себя на коленях.

Ее имя, Розалин Дэйз, было написано на этом листке, по меньшей мере, раз двадцать пять, крупными письменными буквами, как первая работа, которую ты сдаешь в начале учебного года в школе.

— Тут я тренировалась, — сказала она. — Ведь четвертого июля в церкви для цветных будет слет избирателей. Я регистрируюсь, чтобы голосовать.

У меня в желудке возникло неприятное ощущение. Накануне по телевизору сказали, что какого-то человека в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировался для голосования. И я лично слышала, как мистер Басси, один из дьяконов, сказал Т. Рэю: «Не волнуйтесь, они потребуют, чтобы те писали свои имена безукоризненным письменным шрифтом, и не дадут им учетной карточки, если они забудут поставить хотя бы птичку над „й“ или сделать петлю в букве „у“».

Я разглядывала завитки в «Р» Розалин.

— A T. Рэй знает, что ты делаешь?

— Т. Рэй, — сказала она, — Т. Рэй вообще ничего не знает.

На закате он прошаркал наверх, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери, стоя со скрещенными на груди руками.

— Я думаю завтра сходить с Розалин в город. Мне нужно купить кое-какие предметы гигиены.

Он принял это без комментариев. Больше всего Т. Рэй ненавидел упоминания о женской половой зрелости.

Вечером я взглянула на банку на комоде. Несчастные пчелы сидели на донышке, едва шевелясь, и наверняка мечтали улететь. Тогда я вспомнила, как они выныривали из щелей в стенах и летали, летали. Я подумала о том, как моя мама делала дорожки из крошек от крекеров и пастилы, чтобы выманивать тараканов из дома, вместо того, чтобы их давить. Я сомневалась, что она бы одобрила, что я держу пчел в банке. Я отвинтила крышку и положила ее рядом.

— Можете лететь, — сказала я.

Но пчелы остались на месте, словно самолеты на взлетной полосе, которые не знают, что полоса уже свободна. Они ползали на своих тоненьких ножках вдоль стеклянных стенок, как будто весь мир сжался до размеров этой банки. Я постучала по стеклу, даже положила банку на бок, но эти ненормальные пчелы не желали никуда улетать.

Пчелы были все еще там, когда на следующее утро пришла Розалин. Она принесла пирог с четырнадцатью свечками.

— Привет. С днем рождения, — сказала она. Мы съели по два куска, запивая молоком. Молоко оставило на ее темной верхней губе белый полумесяц, который она не потрудилась вытереть. Позже я вспоминала об этом — как она отправилась в путь, женщина, отмеченная иной судьбой.

До Силвана было не близко. Мы шагали вдоль края дороги. Розалин двигалась медленно, но ритмично. Плевательная кубышка болталась у нее на пальце. Воздух был дымчатым и весь пропитан запахом персиков.

— Хромаешь? — спросила Розалин.

Ноги так болели, что я с трудом за ней поспевала.

— Немного.

— Тогда почему бы нам не присесть ненадолго в тенечке?

— Все в порядке, — сказала я, — не беспокойся. Проехала машина, обдав нас пылью и горячим воздухом. Розалин от жары вся взмокла. Она вытирала лицо и тяжело дышала.

Показалась баптистская церковь Эбенезера, которую посещали мы с Т. Рэем. Сквозь заросли деревьев проступал шпиль, а красные кирпичи выглядели затененными и прохладными.

— Пойдем, — сказала я, сворачивая с дороги.

— Ты куда?

— Отдохнем в церкви.

Внутри было тихо и тускло. Свет косо падал из окон, но это были не симпатичные витражи, а матовые стекла, через которые невозможно ничего увидеть.

Я прошла вперед и села на вторую скамью, оставив место Розалин. Она взяла бумажный веер с полочки для сборников гимнов и теперь изучала картинку, нарисованную на нем — белая церковь и улыбающаяся белая женщина, выходящая из дверей.

Розалин начала обмахиваться, и я чувствовала волны воздуха, идущие от нее. Она никогда не ходила в церковь, но в те несколько раз, когда Т. Рэй позволял мне сходить к ней домой, я видела ее специальную полочку с огарком свечи, речными камушками, красным пером и куском какого-то корня. В центре стояла фотография без рамки, на которой была изображена женщина.

Когда я в первый раз это увидела, то спросила у Розалин: «Это ты?», поскольку — клянусь — женщина выглядела в точности как она, с мохнатыми косичками, иссиня-черной кожей и узкими глазами, а вся масса ее тела стекла вниз, как у баклажана. По бокам, там, где Розалин держала фотографию пальцами, глянец вытерся.

— Это моя мама, — сказала она.

Эта полочка была иконостасом религии, которую она сама себе выдумала: гибрид культа природы и культа предков. Она прекратила посещать молитвенный дом Святого Евангелия много лет назад, поскольку службы там начинались в десять утра, а заканчивались не раньше трех пополудни, что было, как она выразилась, предостаточным количеством религии, чтобы убить взрослого человека.

Т. Рэй сказал, что религия Розалин была совершеннейшей галиматьей и чтобы я держалась от этого подальше. Но меня притягивало то, что она любит речные камешки и перья дятлов, что у нее есть единственная фотография мамы — прямо как у меня.

Одна из дверей открылась, и в церковь вошел брат Джералд, наш священник.

— Ради всего святого. Лили, что ты здесь делаешь?

Тут он увидел Розалин и с таким остервенением принялся скрести свою безволосую макушку, что я побоялась, что он протрет ее до самого черепа.

— Мы шли в город и завернули сюда, чтобы слегка охладиться.

Его рот сложился по форме звука «о», но он не произнес его вслух; он был занят, рассматривая Розалин, сидящую в его церкви, Розалин, которая именно сейчас решила сплюнуть в свою кубышку.

Забавно, что я забыла о правилах. Ей не полагалось здесь находиться. Всякий раз, когда доходили слухи о том, что группа негров собирается прийти в воскресенье утром на нашу службу, дьяконы, сцепив руки, вставали на ступенях церкви, чтобы их не пустить. Мы любим их во Христе, объяснял брат Джерадд, но у них есть свои места.

— У меня сегодня день рождения, — сказала я, надеясь пустить его мысли в другое русло.

— Правда? Тогда, с днем рождения, Лили. Так сколько тебе исполнилось?

— Четырнадцать.

— Спроси его, можно ли тебе взять парочку этих вееров как подарок ко дню рождения, — сказала Розалин.

Он издал тоненький смешок.

— Ну, если мы начнем раздавать веера всем, кто этого захочет, то в церкви не останется ни одного веера.

— Она просто шутит, — сказала я и встала. Он улыбнулся, довольный, и провел меня до самой двери, а Розалин шла следом за нами.

Снаружи солнце светило еще ярче. Когда мы прошли мимо дома священника и снова оказались на шоссе, Розалин извлекла из-за пазухи два церковных веера и, придав своему лицу выражение невинности, передразнила меня: «О, брат Джерадд, она просто шутит».