Константиновский равелин - Виталий Шевченко

ждали жадно, терпеливо п молча, не отгоняя остервеневших мух.

— Мы с вами живем в этих стенах не первый день. Здесь наш дом. наша служба, здесь мы стоим на страже нашего моря (Евсеев сделал широкий жест за стены равелина), и стоим, я бы сказал, неплохо...

Краснофлотцы незаметно переминались с ноги на ногу, млели ог жары, чувствовали, что командир медлит, оттягивает развязку...

Евсеев внимательно осмотрел застывшие шеренги и продолжал:

— Да, стоим неплохо я многое уже испытали за эту войну: и бомбежки, и артобстрелы, и голод, и лишения — и только одного еще нам не пришлось испытать...

На секунду люди перестали дышать: наступило то главное, из-за чего был начат разговор. Стало необычайно тихо.

Вновь раздавшийся голос Евсеева прозвучал внезапно и резко:

— Нам сше не пришлось испытать встречи лицом к липу с врагом! Враг был близко и в то же время далеко, там, за холмами, на передовой. Мы знали о нем только по доносившейся перестрелке. Мы могли более или менее спокойно нести свою службу: наши товарищи на передовой прочно удерживали свои рубежи...

На землю упала крестообразная тень — над равелином промелькнул «юнкере» и ушел в сторону города. Никто не обратил на него внимания, всем стало ясно: немцы прорвали оборону. Оставалось только узнать, где, на каком участке фронта.

Евсеев понял это по лицам и сказал прямо и твердо:

— С сегодняшнего утра обстановка резко изменилась — враг прорвал нашу оборону у Мекензневых гор!

Слова, словно плетыо, ударили по ушам. Мскепзи-евы горы! Это было близко, почти рядом. Это значило, что немцы идут сюда, на Северную, что теперь стальная лавина хлынет на небольшой кусочек земли и дальше уходить будет некуда—спокойное, искрящееся, застывшее от зноя море лежало за спиной. II у самого прибоя стоял последним пунктом, последней точкой Северного побережья притихший и посуровевший Коистаитиновский равелин.

— Товарищи! — продолжал Евсеев, стараясь говорить ровно н спокойно. — Обстановка очень серьезная, или, если говорить прямо, — угрожающая! Немецкие дивизии идут сюда, на Северную сторону, и, если нашим частям придется отходить на южный берег бухты, мы должны будем отвлечь на себя часть сил, чтобы позволить нашим войскам укрепиться на том берегу. Мы выроем перед равелином окопы и траншеи, а когда нам придется их оставить, мы уйдем в эти камни и будем стоять до последнего бойца! Стоять насмерть! Таков приказ командования, таков наш долг перед Родиной!

Лица краснофлотцев стали суровы. О чем в эту минуту думали люди? Может быть, о том, что придется отдать жизнь за эту землю? Да и земля ли это? Камни, ракушечник, тучи пыли, чахлая растительность, нестерпимый испепеляющий зной... Сколько раз они проклинали ее за суровость в первый год службы! Но теперь... Теперь эта земля казалась дороже заливных лугов, тенистых рощ, щебетанья птиц... Она была сурова, как военная судьба каждого служившего на ней. Она была некрасива: грязно-бурая, бугристая, засыпанная камнями, но каждый бугор и каждый камень впитал здесь русскую кровь. Эта была часть Родины, опаленная, исковерканная, но исполненная непокоренной красоты. Мысль, что ее нужно будет отдать, вызывала в сердцах протест, и они закипали гневом, горящим колючими искорками в глазах.

Евсеев, умевший почти безошибочно определить по выражению лица состояние человека, сразу почувствовал, что люди решились на самое трудное—не думать о своей жизни. Волыная тревожная опасность, нависшая над Родиной, над Севастополем, без остатка поглотила чувство самосохранения, заставила забыть о себе.

Напряженная, знойная тишина, короткие полдневные тени во дворе равелина, доносящийся грохот бомбежек и недалеких боев, черные от копоти и загара суровые краснофлотцы — все это бессознательно запомнилось Евсееву, словно сфотографированное мозгом без его участия и волн. Он вдруг вспомнил о Гусеве, хотел сказать о дисциплине, но молчаливые, ровные шеренги заставили его передумать и произнести совсем другое:

— Через час начинаем оборонные работы. Разойдись!

Строй не разбежался, как обычно. Расходились мед-

леино, кучками, нетерпеливо скручивая на ходу цигарки, не проронив ни звука.

Евсеев кивнул Баранову, и они вместе поднялись по каменной лестнице на второй этаж равелина. Идти по полутемному коридору после изнуряющей жары улицы было необыкновенно приятно. Вековые камни, накопившие за долгие годы морскую влагу, струили легкую освежающую прохладу. Евсеев толкнул дверь в свой кабинет. Слепящим светом ударило в глаза искрящееся на сатце море. Легко, еле слышно, набегал чуть ощутимый ветерок, настолько ленивый, что едва шевелил занавески на окнах. И все же, один раз добравшись до письменного стола, он поставил ребром листок настольного календаря. Может быть, Евсеев никогда бы не запомнил число этого дня, но теперь оно бросилось в глаза красной двухзначной цифрой — было воскресенье.

— Вот скоро и конец июня, комиссар!—сказал капитан 3 ранга, садясь в кресло и приглашая присесть Баранова. — Скоро год, как мы воюем. Понимаешь? Год!

— Да-а. — протянул Варанов, совершенно не слушая Евсеева. — Значит, есть такой приказ? Насмерть? До единого человека?— спросил он с каким-то отчаянным сомнением, заглядывая в глаза, и Евсеев понял, что политрук находится сейчас в таком же состоянии, в каком несколько часов назад находился он сам. II по-скольку Евсеев уже знал, что эти мысли ошеломляют только вначале, а потом к ним, как и ко всему на этом свете, можно привыкнуть, он совершенно просто п спокойно (а для Баранова это было самым главным сейчас!) ответил:

— Да, это приказал сам командующий обороной! И паше с тобой дело сейчас крепко думать, как лучше выполнить приказ!

— Трудновато! — сказал Варанов, садясь в кресло и потирая пальцами виски. — Сюда ведь идут не одна—две роты! Сколько мы сумеем продержаться?

— Вот в этом-то все дело!—энергично сжал кулак Евсеев. — За каждую смерть с пашей стороны — десять, двадцать, сотня смертей оттуда! Вроемся в землю, растворимся в расщелинах и будем бить, бить, бить, пока не кончатся боеприпасы и не упадет наш последний боец! Ты обратил внимание, как восприняли приказ люди?

Они нс простят ни позора, ни бесславного бегства и готовы на все! Но, несмотря на это, нам нужно сейчас получше к ним приглядеться, еще раз выверить, чем дышит каждый, помочь растерявшимся, подправить колеблющихся: одним словом, здесь я очень надеюсь на тебя!

— Ты преподаешь мне азбучные истины!—совсем по-детски надул губы Варанов.

— Не обижайся! — ласково положил руку ему на плечо Евсеев. — Я говорю то. что думаю, а обстановка сейчас такова, что каждый промах будет нам стоить очень дорого. Ты ведь моложе меня, и мой долг кое-что тебе подсказать. Так что...

— Да нет! Я не обижаюсь! — примирительно улыбнулся Варанов. — Я сделаю все, что будет в моих силах!

— Ну, и добре! А сейчас — не будем больше терять драгоценное время. Прикажи вызвать сюда Острэгла-зова, Булаева и Юрезанского. Подумаем вместе, как защищать равелин. И распорядись там — пусть не прекращают работы!

Варанов кивнул и вышел, забыв прикрыть дверь. Освежающий сквознячок парусами надул занавески, приятно обласкал разгоряченное лицо. Евсеев подошел к окну, посмотрел на море. Словно большое зеркало, отражало оно слепящие лучи, немое и пустынное до самого горизонта. Только остроносыми хищными рыбами проплыли вдали стаи «юнкерсов» в сторону города, и вскоре вновь раскатился, заухал смягченный стенами грохот разрывов.

Евсеев поспешно задернул занавеску, будто марля могла его оградить от всего происходящего, хрустнул сцепленными пальцами, стал ходить по комнате в ожидании вызванных.

Первым пришел старшин краснофлотец Булаев. Постучав и попросив разрешения войти, он старался протиснуть свое огромное мускулистое тело в приоткрытую дверь и от старания ничего не задеть и не повредить (обладая большой силой, он боялся неосторожным движением проявить ее) на его широком квадратном лбу выступили крупные капли пота. Наблюдая за ним, Евсеев не смог сдержать доброй улыбки и сказал почти весело:

— Да вы откройте дверь пошире!

— Ничего... Я так...—окончательно смутился Бу-

лаев. Примерный, дисциплинированный, он даже дружеские замечания начальства переносил очень болезненно. Наконец, покончив с дверью и громко пристукнув каблуками тяжелых рабочих ботинок, он отрапортовал:

— Товарищ капитан третьего ранга, старшин краснофлотец Булаев прибыл по вашему приказанию!

— Садитесь, товарищ Булаев. — кивнул на табурет Евсеев. — Подождем остальных и тогда начнем.

Лейтенант Остроглазой и главный старшина Юре-эанскнй вошли вместе. И, может быть, поэтому Евсеев только сейчас заметил, насколько различна их внешность.