Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера - Никита Кричевский

Наконец, Троицко-Сергиев монастырь, расположенный в центральной части России, имел на Севере свои соляные варницы и рыбные промыслы. “В 1641 г., в момент описи монастыря царской комиссией, он владел варницами Солигаличскими, Балахонскими и на реке Луде, рыбные ловли производились на реке Стерже, в Останкинском уезде, на Волге близ Терюги и на севере в Варзуге”27. Помимо бессчетных оброков и коммерческих доходов церковь получала доходы, вступая в права наследства. Из трудов профессора Казанской духовной академии Ивана Покровского мы узнаем, что «в древней Руси на всех наследниках лежала строгая и непременная обязанность устраивать поминовение по душе покойника. Сама казна, получая выморочное наследство, не освобождалась от этой обязанности (наследство считается выморочным, когда наследники либо отсутствуют, либо не приняли наследство, либо утратили на него право; такое имущество отходило казне. – Н.К.). Законы царя Ивана Васильевича, грамоты царя Михаила Федоровича обязывали наследников “устраивать душу умершего”, т. е. делать вклады из наследства на помин души покойника… Казанский архиерейский дом до самого конца XVII в. пользовался правом наследства “на помин души”»28.

Известные западные экономисты, социологи и философы Дипак Лал, Гарольд Берман, Джек Гуди, Жан Делюмо и другие неоднократно отмечали, что “великое расхождение” между западноевропейской и другими цивилизациями, в том числе русской, произошло из-за изменения космологических и материальных представлений в VI–XI вв., связанных главным образом именно с шагами церкви, сначала в семейных, а затем и в материальных отношениях. Первым этапом стали буллы VI в. (булла – основной средневековый папский документ со свинцовой, реже – золотой печатью. – Н.К.) Папы Григория I по семейным вопросам, вторым – буллы XI в. Папы Григория VII по вопросам собственности. РПЦ, повторюсь, во все времена была занята беспечным преумножением своих богатств, уверовав в то, что ее статус одной из двух опор общества (другая – государство) непоколебим.

Вот что пишет Лал о первой церковной революции Папы Григория I: “В рамках традиционной системы акцент делался на обеспечение перехода имущества семьи по наследству, поэтому разрешались браки между близкими родственниками, женитьба на вдовах близких родственников, усыновление их детей и сожительство вне брака, которое рассматривалось как одна из форм семейного союза. Григорий все это запретил. К примеру, в Англии усыновление детей вновь было разрешено лишь в XIX веке. Имущество, которое нельзя было передать по наследству в рамках самой семьи, завещалось главным образом церкви. В результате ее собственность росла феноменальным образом. Во Франции, например, до трети сельскохозяйственных земель к концу VII века оказалось во владении церкви”29.

Стремительное обогащение церкви привлекало многочисленных “хищников”, причем как в самой церкви, так и за ее пределами. Для того, чтобы обезопасить себя и не допустить антицерковной “экспроприации”, случившейся позднее в России, «Григорий VII в 1075 году осуществил [вторую] папскую революцию, поставив Бога выше кесаря – для этого он использовал такое мощное оружие, как угроза отлучения[6]. Поскольку вследствие этого церковь оказалась напрямую вовлечена в мирские дела, новое “церковное государство” создало все административные и правовые атрибуты, которые сегодня мы ассоциируем с современной экономикой… Таким образом, папская революция Григория VII разорвала путы, сковывавшие базовый “инстинкт торговли”, а со временем изменила и традиционные евразийские материальные ориентиры, основанные на подозрительном отношении к рынку и торговцам»30. Таким образом, Григорий VII провозгласил создание вневременного и экстерриториального церковного государства, ставшего организационным примером независимым европейским городам-государствам, а церковное право стало образцом для городского и коммерческого законодательства.

Безусловно, одной из причин “великого расхождения” послужило то, что католицизм, в отличие от православия, в начале второго тысячелетия новой эры распространился на множество европейских государств, но более очевидной представляется следующая предпосылка. На Руси церковные иерархи того периода выбрали для себя и подчиненного духовенства более удобный утилитаристский путь всестороннего взаимодействия со светской властью, по сути, предпочли торговлю вере.

К чему привело такое заигрывание, известно: в 1700 г. произошла фактическая “национализация” церкви, когда после смерти Патриарха Адриана Петр I высочайше запретил избрание нового Владыки, а через 20 лет учредил Духовную Коллегию (петровское реформирование государственного аппарата копировало шведскую систему коллегий), вскоре переименованную в Святейший Правительствующий Синод. Синод во главе с Императором в качестве “крайнего Судии сей Коллегии” стал государственным органом, выполняя функции общецерковного управления почти два века, с 1721 по 1918 г.31

Ко времени “национализации” РПЦ была настолько ослаблена внутренними противоречиями, конфликтами и распрями, что не могла сопротивляться. Как пишет Ричард Пайпс: “Coup de grace (последний, смертельный удар. – Н.К.) был нанесен жертве, которая и так дышала на ладан и поэтому почти не дернулась: протестов не было – было одно лишь безмолвное повиновение. Ни одна церковь христианского мира не дала себя секуляризировать с таким равнодушием, с каким это сделала церковь русская”32.

И пусть некоторые историки утверждают, что предпринятая Петром I трансформация духовного в гражданское стала конкретным проявлением стремления Императора порвать с византийским прошлым, с экономической точки зрения верной представляется иная версия, объясняющая столь коварные действия самодержца. В Средние века в России было два крупнейших купца, землевладельца и мануфактурщика – государство и церковь, в отношениях которых постоянно наличествовал конфликт, закончившийся вероломной победой земного над небесным.

После Октябрьской революции 1917 г. церковь в России была отделена от государства, а с 1918 г. власть большевиков и вовсе перекрыла финансирование церкви из бюджета. Начались гонения и репрессии: по разным оценкам, только в 1917–1922 гг. было казнено 28 епископов и до 1200 священников33. На протяжении практически всех лет правления Советской власти церковь находилась под неусыпным контролем партийных органов и спецслужб: после развала СССР многие церковные иерархи позднесоветской поры признавались в тайном сотрудничестве с правоохранительными органами, а оперативные псевдонимы некоторых на волне гласности тех лет стали достоянием общественности.

Впрочем, объяснять крах “независимости” РПЦ одними лишь пересекающимися с государством бизнес-интересами было бы поверхностно. Во все времена и в России, и на Западе церковь претендовала на роль совокупного “пастыря”, разрабатывающего и внедряющего в общество философские, мировоззренческие и нравственные ориентиры. Католическая церковь лицемерно смогла внушить людям, что любое посягательство на чужое, в первую очередь церковное, благосостояние безнравственно, аморально и подлежит немедленному вечному наказанию. Но в то же время католичество так и не смогло предложить людям адекватную идеологическую повестку (как принятую обществом систему взглядов и идей). На Западе за церковь это сделало гражданское общество, а также государство посредством интеллекта антропологов, экономистов, социологов, философов. Впрочем, насколько у них получилось, точнее, не получилось, можно судить по многочисленным современным западным фиаско.

В России не случилось ни первого, ни второго, больше того, религия, по мере развития экономики и общества, и не могла дать ответы на многие мировоззренческие нравственные вопросы. В этой связи уместно привести созвучную цитату из Фридриха Хайека: “Усилия, предпринимаемые церковью для выработки законченной общественной философии, и те абсолютно противоположные результаты, к которым приходят многие начинающие с одних и тех же христианских оснований, показывают, что религия сама по себе не дает нам ясного руководства в этих вопросах. Несмотря на то, что упадок ее влияния, несомненно, является одной из главных причин нынешнего отсутствия у нас ясных интеллектуальных и нравственных ориентиров, возрождение религии не намного уменьшило бы потребность в пользующемся всеобщим признанием принципе общественного порядка. Мы все равно нуждались бы в политической философии, которая шла бы дальше фундаментальных, но общих предписаний, предоставляемых религией и нравственностью”34.

Названные причины “великого расхождения” – различия в этосе, наличие ресурсов и неблаговидная роль церкви, – безусловно, не исчерпывают перечень оснований. Оставим другим исследователям изучать оные и перейдем к рассмотрению еще одной, возможно ключевой для решения проблемы устойчивого экономического роста, черте русского национального характера, проистекающей из “моральной экономики” Александра Чаянова.