Два нищих студента - Кальман Миксат

. Увидев Пыжеру, тетушка Добош высвободилась из объятий сироток.

- Не забывайте меня. Вспоминайте! - проговорила она сквозь слезы и через двор побежала к повозке.

Мальчики кинулись следом.

- Матушка, матушка! - закричал душераздирающим голосом Пишта. - Не оставляй нас!

- Ну, ну, - успокаивал их старый Добош притворно веселым голосом. - Подумайте, комар вас забодай, что не сегодня-завтра мы все втроем мужчинами станем (бедняга и себя причислил к юношам, хотя из него вряд ли уж когда выйдет мужчина).

А у повозки тем временем уже собрались друзья Добошей, пришедшие проститься со стариками: соседи Перецы, Майороши, тетушка Бирли с улицы Чапо и множество семинаристов, которые когда-то столовались у них. Даже былые недоброжелатели и те явились. Сама Буйдошиха, прослезившись, призналась на прощание:

- Вы, госпожа Добош, королевой были среди нас. Всех нас превзошли в поварском искусстве.

Чего бы не дала тетушка Добош за такое признание прежде? А теперь она только плакала в ответ.

- Благослови вас господь! Доброго пути! - слышалось со всех сторон. - Будьте счастливы, кумушка!

Папаша Пыжера тоже расчувствовался, нахлобучил на лоб шляпу и, взмахнув кнутом, подстегнул "быструю Ласточку" и "проворного рысака Грошика", после чего безропотные лошадки с грехом пополам сдвинули возок с места.

Тетушка Добош еще раз окинула взглядом народ, столпившийся вокруг, и дом, еще совсем недавно принадлежавший ей. Печально помахивала ветвями шелковица во дворе, и даже из зажмуренных глаз свиньи с красными потрохами, что красовалась на вывеске лавки, казалось, тоже катились слезы. Мимо тетушки проплыли закрытые ставнями окна, белая труба над крышей. А больше она уже не видела ничего, так как без чувств рухнула на грудь дядюшки.

В себя она пришла уже за городом, где гуляющий на просторе ветерок дохнул ей прохладой в лицо. Тетушка в последний раз взглянула на родной город и увидела, что оба мальчика бегут за повозкой по дороге.

- Остановитесь, господин Пыжера, постойте! Ой, что это я говорю, сама не знаю! Погоняйте поскорее, а не то детишки догонят нас, и тогда разорвется мое сердце. Не жалейте кнута, сударь, ради бога! - принялась она умолять возницу.

- Кнут? Этим-то лошадям? - обиделся Пыжера. - Да их держать надо, чтобы они чего доброго возок не разнесли.

Тем не менее он огрел кнутом своих рысаков, те прибавили шагу, и дебреценский песок, поднявшийся облаком, вскоре скрыл студентов от Добошей, а семинаристы, все больше и больше отставая, потеряли возок из глаз.

Лаци утомился первым.

- Ну что же мы гонимся? Теперь уж все равно не догнать нам телеги! Воротимся назад.

Пишта остановился в раздумье, отдышался, сказал:

- Воротиться? А зачем? Пойдем лучше куда глаза глядят. Мне все время будто кто на ухо шепчет: найдем и мы свое счастье.

- Значит, ты думаешь, что однажды мы возвратимся в Дебрецен дворянами?

- Нет, не в Дебрецен. Сначала нам нужно будет пойти в Сегед, - вздохнул Пишта. - Если я действительно чего-то добьюсь, то первым долгом отыщу и помогу тетушке, затем найду Кручаи и рассчитаюсь с ним. А уж потом и в Дебрецен можно будет возвращаться.

Когда он упомянул тетушку, на лице его можно было прочесть выражение сострадания и нежности, с именем Кручаи - глаза загорелись жаждой мести, а при мысли о Дебрецене лицо залила краска смущения.

Расшитая золотом портупея и сейчас лежала, аккуратно свернутая, в кармане его студенческой мантии. Он станет повсюду носить ее с собой, а возвратившись в Дебрецен, повяжет ее на пояс - пусть полюбуется на нее та, что подарила... Разумеется, к тому времени на портупее будет уже висеть сабля.

- Ну что ж, я не против, - отвечал меньшой брат. - Пойдем поищем счастья.

И пошли они куда глаза глядят. Сначала до первой видневшейся колокольни. Долго шли они так, рядышком, молча, пока Пишта не молвил:

- Не шуточное дело мы задумали, братец. Двое нищих отправились в дорогу, без всякой помощи и все же с надеждой в сердце. Боль! Вот чем полна наша дорожная сума!

- Да и она понемногу истратится.

- Моя - нет! А вот за тебя я боюсь. Боюсь, не хватит у тебя выдержки. И все же может так случиться, что ты первым достигнешь цели. Я погибну, а ты уцелеешь. Пообещай же мне на такой случай, что ты поможешь воспитавшим нас добрым людям и отомстишь за отца.

- Обещаю! - торжественно произнес младший брат.

- Да услышит небо твои слова!

На обрызганные росой травы как раз начали опускаться сумерки, а на небе зажглись две маленькие звездочки. И когда братцы взглянули на них, звездочки приветливо замигали им сверху, словно хотели сказать: "Слышали мы, как же не услышать!"

Около полуночи мальчики пришли в какое-то село. Только в одном окошке светилась лампадка. Усталые, измученные, постучались они в дом. Вскоре окошко отворилось, отодвинулась пестрая занавеска.

- Кто здесь? - спросил изнутри грубый голос.

- Мы - бедные, голодные семинаристы! Ищем, где бы переночевать да кусок хлеба получить у добрых людей. Увидели у вас свет в окошке, вот и постучались.

- Неподходящее место для ночлега вы выбрали. Мы ждем смерть в гости, - отвечал прежний грубый голос.

- Вон как! Умирает кто-то в доме? Просим прощения, мы - не смерть!

- Ну так убирайтесь к черту!

Окошко сердито захлопнули. Однако ребята не успели пройти и десяти шагов, как оно вновь с громким стуком распахнулось.

- Эй, студенты! Воротитесь! Писать умеете?

- На то мы и студенты, чтобы уметь писать, - отвечал Лаци.

- Тогда заходите. В самую пору подвернулись!

Немного погодя заскрипела дверная щеколда, и семинаристов через узкие сенцы пропустили в комнату, где на покрытой пестрым одеялом кровати лежала умирающая - сухонькая сморщенная старушка. Волосы и брови ее были совершенно седыми. Старушка мучительно хрипела. В руке она держала освященную вербу. Родственники без какого-либо сострадания на лицах стояли вокруг ее смертного одра.

- Мамаша! - сказал высокий крепкий мужчина, дернув умирающую за конец шейного платка. - Семинаристы пришли. Они ужо смогут написать твое завещание. Говори им, что писать-то.

Старуха закашлялась, задыхаясь так, что даже виски у нее посинели.

- Ой, ох! Видать, вы семинаристы из Гарабонца?[22]

- Нет, что вы. Мы - дебреценские семинаристы.

- Ладно, ладно, - простонала больная, стуча от страха черными, торчащими вперед зубами. - Только покажите-ка сперва ваши ноги. Агнеш, подай лампадку. Ну, хорошо, теперь пишите, что я вам скажу. Я-то было, грешным делом, подумала, что у вас копыта на ногах и вы в пекло меня тащить собираетесь.

Один старик, вероятно брат умирающей, принес какое-то подобие чернил и смятый лист бумаги, уже исписанный с одной стороны.

Пишта взял в руки перо и принялся писать под диктовку старухи:

- Душу мою завещаю богу небесному.

Высокий мужчина одобрительно мотнул головой.

- Пиши, студент, дальше, - продолжала старушка, - ...а тело мое отдаю земле-матушке.

И это распоряжение собравшиеся родственники восприняли спокойно: все это были предметы, не представлявшие для них никакой ценности.

- Земли свои оставляю внуку моему Яношу Кертесу.

Теперь наследники зло уставились на молодого парня, сидевшего на столе, закинув ногу на ногу и ножом вырезавшего из куска дерева какую-то безделушку.

- Все свое движущееся имущество я отказываю племяннику Иштоку Рацу.

Высокий мужчина недовольно заморгал глазами.

- Пиши, студент, пиши, - простонала умирающая, собрав последние силы. - Дом и утварь в нем пусть отойдут внучке Агнеш.

Пока семинарист записывал распоряжения старухи, между Агнеш и Иштоком Рацем разгорелся спор. Ишток толковал слова умирающей так, что к движущемуся имуществу относятся, помимо скота, также и стол, стулья, котел и скамейки, то есть все, что с ногами-ножками. Агнеш же понимала под этим лишь то, что способно передвигаться само по себе, то есть скот: "Нет, дядя Ишток, - возражала она, - послушать тебя, так и вилки-ножики твоими окажутся. Да только я все равно не позволю тебе забрать их из дому".

Больную этот спор ничуть не смутил, а может, она и не слышала его. Старуха продолжала диктовать свое завещание:

- Наличные деньги, тысячу талеров, унаследует младший внук мой Ференц Мохораи, но только когда ему исполнится двадцать четыре года.

Ференц Мохораи, тринадцатилетний мальчишка, в тот же миг соскочил с печки и закричал:

- Где они, эти тысяча талеров? Давай мне их сейчас же и можешь себе помирать!

- Цыц, сверчок! Как смеешь ты, неблагодарный, гак разговаривать с бабушкой?

На желтом лице умирающей появилась слабая улыбка в знак того, что любовь ее к сорванцу отнюдь не стала меньше от этой выходки. Старуха нежно взяла внука за руку.

- Ой, какая холодная у тебя рука, бабушка! Отпусти меня!

- Ладно, ладно, ступай ложись спать! Только прежде подойди к свету, взгляну я на тебя еще разок.

- Погоди, я причешусь сперва.