Почти фантастика - Александр Карнишин

— И еще вот что, — сказал он.

Ушел в другую комнату, там лязгал железным, а потом принес два ружья. Одно большое — Ирке. И другое, поменьше — мне.

— Без оружия — никуда.

Мы книжки про такое читали. Он их сам и привозил. Там в книжках всегда после взрывов и разрухи и катастроф любых появлялись мародеры. И они были даже страшнее, чем настоящая война. Так что мы все понимали. Кивнули, ружья на плечо повесили и пошли осваиваться.

Вот тогда мы с Иркой и подружились по-настоящему. А что? Я вот совсем ничего не боялся. Везде готов был пролезть. Так мы и малину нашли на старой просеке. И грибов там было — завались. В домике была печка. А еще была плитка газовая, и в сарае пять баллонов лежали. То есть, выходит, отец заранее готовился. Это он был просто молодец.

Потом мы до вечера делали опись имущества. Это ведь самое главное. Это в каждой книге написано, что такую опись надо сделать. Потому что иначе не понять, что на самом деле есть, а чего нету. Что экономить надо и беречь, а что можно спокойно тратить.

А когда захотели есть, Ирка сама пожарили грибы. Хлеб мы не ели специально. Чтобы сохранить. У нас же муки, оказывается, совсем не было.

Ну, вот так, значит. А потом сидели до ночи в домике и ждали отца с мамой. В окна глядели. Разговаривали. Еще и это вот нас сдружило — мы разговаривали друг с другом. Впервые — как равные. Мне понравилось. И я Ирку даже залюбил. Я и так ее любил, потому что сестра, хоть и старшая. А теперь — еще больше.

Уже совсем в темноте рычал двигатель. Еле-еле доехал отец. Маму не привез. Весь был усталый и замученный — еще бы, два дня за рулем. Сказал, что — все. Что мы, наверное, последние были, кто успел из города выбраться.

Ирка плакала тогда. А я уже не плакал. Я раньше плакал. А теперь — нет.

И так вот начали мы тут втроем жить. Притирались долго, обязанности постепенно разделили. Отец нашел каждому дело. Он сказал, что можно менять на продукты живицу. Что теперь, когда ни больниц настоящих, ни аптек никаких, живица сосновая — самое мощное лекарство от ран и ожогов. Вот Ирка у нас по хозяйству больше колготилась — но ружье всегда под рукой держала. А мы с отцом ходили по лесу, насечки делали, живицу собирали. Потом раз в неделю он уезжал на весь день до ночи. А мы его ждали. И так вот было у нас долго-долго.

Стрелять научились. Патроны снаряжать. Еще делать разные ловушки и капканы — тоже. Все, что съедобное под ногами в лесу — шло в дело. Грибов и ягод по осени было много. Отец всегда измерял радиацию, качал головой и велел ничего не есть сырого. Только отмачивать, а потом варить и жарить. Так, мол, не вредно. То есть, терпимо так.

И муки он привез два больших мешка.

Но говорил, что чем дальше, тем труднее будет с припасами. Потом, бывало, уезжал уже и на два дня и на три, а то и на всю неделю. Привозил всегда еду. Иногда еще одежду. Мы же росли. Свежий воздух, еда, беготня постоянная по лесу — такие здоровые выросли, что ты!

Сколько лет? Пять. Ровно пять лет так прожили. И зимы, и весны, и лета и осени. Книги, какие были, так я их уже чуть не наизусть знал. Новые-то он редко привозил. Больше все по практике, конечно.

В общем, спас нас тогда отец. Просто вот спас и вырастил. Уважаю.

…

— Товарищ капитан, — вперся в комнату большой в каске. — Все проверили.

— Ну, сержант, что там со следами?

— А что со следами? Трое их тут всего было. И больше никого. Так ведь и внутри — на троих все. Сходится.

— Ладно. Иди там, проверь посты, что ли. А то будет неприятно, если вдруг приедет ночью такой Рэмбо на машине. Начнет гонять нас с перепугу. И на кухню заодно дай команду, чтобы готовили на всех. Похоже, сегодня здесь придется переночевать. Не успеем мы обратно до ночи.

— Есть!

Капитан повернулся к столу, вздохнул:

— Значит, все у вас тут в порядке? Никаких жалоб?

— Какие могут быть жалобы на того, кто спас и вырастил? Да у нас папка — ого-го!

— А тебе сейчас, выходит…

— Тринадцать лет. Это просто я тут такой большой вырос. А так-то мне тринадцать.

— То есть, несовершеннолетний… Это хорошо.

За несовершеннолетнего должны отвечать родители. Даже не сестра, которой уже все девятнадцать. Ишь, цветет и с бойцами заигрывает… Нет. Тут — отец или мать нужны. А от матери как раз заявление уже пять лет как висит. И отец в розыске числится. Выходит, закрыли «висяк». Если еще мужика этого дождаться, то два дела сразу и закроем. И детей матери вернем, и папашу этого — идиота чертова. Вот ведь придумал детям конец света. И не подкопаешься, не объяснишь им ничего. Пять лет!

— А вам живица не нужна? — спросил улыбчивый крепкий парень. — Она ведь очень полезна при ранениях или ожогах. А у вас все же служба — дело опасное. Мы бы на оружие сменяли. А то ружья-то у нас старые. Да и вообще — они против автоматов совсем слабые, если вдруг что. Ну, или хоть на патроны, если вам оружием нельзя.

Ведьма

…И вот, понимаешь, стал я примечать, что странно это все как-то. Вот странно — и все. Что тут странного, спросишь?

Ну, вот, скажем, хороним мы деда, а за ним почти сразу и бабку. Они практически вместе ушли. Разница всего в два дня. Она и не знала даже, что дед умер — сама уже без сознания была. И вот, значит, хороним…

Как в деревне похороны проводятся, как поминки — знаешь, помнишь? Вот так все и делали, как обычно. И ворота настежь, и зеркала все завешаны, и двери открыты для всех, и половики убраны, и всех кормили и поили, и… Ну, все, как положено, в общем. А на стульчике в комнате с гробом — мать стульчик специально поставила, с уважением — старейшая жительница села. Сидит, в шаль серую закутанная. Носом клюет. Ей все денежки мелкие суют. Какие-то свертки с ушками — из платков. Подарки какие-то. Она шамкает беззубо, трясет головой. Ну, старая ведь совсем. Она старая была еще и когда дед наш молодым был.

Ну, это все ладно. А через пятнадцать лет отца там же хоронили на старом кладбище. Нашли место, чуть оградку сдвинули — все вместе, чтобы. Село уже не то было, конечно, народа стало меньше. Но мать требовала, чтобы опять было все, как положено. Опять двери настежь, ворота сняли вовсе, чтобы не качались, не скрипели, и не закрывались на ветру. Столы поставили прямо под яблонями. Весна тогда была ранняя, теплая. Лепестки белые так и сыпались на столы и на людей. Как снег. Ты знаешь, что у китайцев цвет траура — белый? Вот и тут — все белое было. Сады цветут, пчелы жужжат, небо синее, солнце такое… И — гроб на табуретках, а народ все вокруг него, вокруг него. И тут я смотрю — опять пришла старая! Пришла! Сама, своими ногами! Точно такая же, как и пятнадцать лет назад. Ничуть ведь не изменилась. Я ее, выходит, только на похоронах и видел. Сидит опять, головой седой качает, улыбается беззубо тем, кто подходит, слезы вытирает платком. Ей опять мелочь какую-то сыплют в ладонь, какие-то подарки суют. Я уж не знаю, зачем и почему, но мать сказала — так надо! Так положено. Значит, так и сделали.

А еще через пять лет я уже с сестрой мать хоронил. Сестра все порядки со знатоками местными сельскими обсудила. Ну, с теми, кто тогда еще остался. Сделали, как будто мать сама командовала. Будто живая, и все нам расписала — кому и что делать. Ну, столы там, еда, водка — это все как положено. Гостей только меньше. Гораздо меньше. Село умирало…

А вот та бабка опять… Сама пришла. Сидит…

Вот тут я и задумался. Это выходит, она уже для деда была старой? Так? А тут все живая и живая. И вот я уже своих всех схоронил, получается, сам стал самым старшим в семье, а она все живет? Причем, прикинь, не меняется совсем! Вот как я ее видел тогда — всё такая же. И стало мне странно и как-то даже противно, что ли. Ходит вот такая и кормится по похоронам. Это уже потом стал так думать — похоронами кормится. Слова те же, а поставишь чуть иначе, так и смысл уже иной. Чувствуешь, да?

Ну, а потом меня долго не было на селе. И приехал сюда только по очень плохому делу. Так часто бывает, что приезжаешь на родину — только по плохому случаю.

У меня ведь два сына, знаешь? То есть, было два. Вот старшего привезли наши армейские с какой-то еще медалью, с письмом от министра, с помощью… Помощь, сказали, любая. Скажи, говорят, что надо — всегда поможем. Потому что сын твой, отец, герой, и спас своих, и вообще. Ну, я и сказал, что хоронить будем, где вся наша фамилия — в селе, на старом кладбище, на горке. Сам туда поехал, с сестрой договорился. Сделали, как положено. Только почти никто не пришел — не было уже никого на селе. Военных, пожалуй, даже больше было, чем местных.

…И вот вдруг эта бабка. Опять стульчик ей, значит, опять все подходят, опять она лыбится беззубо, головой трясет… Это как же так, думаю? Это, выходит, мой сын — мертвый, а эта вот развалина — все живая? Так, что ли? Почему?

А еще смотрю, сестра моя желтая совсем. Ну, племянник у нее любимый — это понятно. Но и здоровье, видать, совсем слабое стало.