Его Величество Государь Николай II. Последнее Царствование глазами очевидца - Николай Павлов

Государь Николай II несет Корону благородных и на ломку, по примеру своего великого дерзновенного предка, не пойдет, да и одинокий не может помыслить – бороться с силой Европы. Он идет по течению, веря в культурное начало мирового движения, веря в порядочность общества и стойкость народа…

Государь полон желанием благоденствия народа, идет навстречу культурным начинаниям своих министров и общества и щадит, и прощает ошибки.

Правда, сельское население при общине и при отсутствии всякого кредита хиреет. Правда – в среде народа не существует трудоспособного среднего сословия, и отсутствие технических сил трудовой интеллигенции дает себя знать на количестве и качестве производства. Правда – покупательная способность народа ничтожна… но Государю глубокомысленно доказывается, что по «финансовым и экономическим законам», а главное, по политическим соображениям – мы иначе уже не можем, как продолжать строить громадное здание modern, капиталистического хозяйства; Государю доказывают, что участие в мировом хозяйстве к тому обязывает… обязывают валюта, биржа, долги, и что к «варварской» системе Николая I вернуться немыслимо. И самодовольный, и малообразованный правящий класс, слепо подчиняясь вожаку Витте, – на деревянных лесах и соломенной подстилке хиреющей деревни, замирающей в общине, – продолжает торопиться достроить храм западного капитализма. Витте имеет за себя всю знать, печать, банки, биржу, тьму иностранцев, все купечество, все еврейство, всю интеллигенцию и все до низу общество, служащее через этого сановника «князю мира сего». Надо удивляться той смехотворной дикой «отчаянности», с которой, наперекор праву, смыслу и стихии, без фундамента, без плана, Витте ведет эту стройку. И все было бы нормально и целесообразно, и необходимо, если бы был план, и в первую очередь было бы сделано все для забытого и пренебреженного сельского хозяйства и бесправного крестьянства. Тогда никакие эксперименты не были бы страшны…

Этого-то главного правящий класс не делает. Фасад европейского образца растет, и, как нелепый, будет сметен первым ветром солдатско-интеллигентского бунта и похоронит под собой строителей. Из-под обломков его Ленин будет за что-то проклинать помогавшую ему бюрократию и буржуазию, а спустя шесть лет мы, русские, любя ходить по краю пропасти, впадаем в другую крайность, мечтая обрасти чертополохом и жить на основе натурального хозяйства…

Время не похоронит историю: ни славного, содеянного когда-то нашими большими государственными людьми, ни многого абсурдного, к которому стремилось современное общество…

Нам известно, что Государь знал все несовершенства и непродуманность политики своих правительств, но Он был бессилен один встать против них. Он все чаще и чаще слышал слова: «Нельзя то и нельзя другое по политическим и международным условиям», – а позже, с введением парламента, принявшего целиком программу Витте и всего радикального общества, всякий отход от этого курса был равносилен перевороту, на который Государь не шел.

Государь избрал другой путь. Призвав Столыпина, Он вверил ему переделать на здоровое начало частного владения весь крестьянский уклад жизни.

Первый Император выказал эту решимость и пошел открыто на полное осуществление свободных прав и устройства главной силы страны – крестьянства. Поздно для истории – но Он встал, наконец, на этот путь…

Реформа эта, несмотря на препятствия, творимые частью правящего класса, и бешеный поход общества в защиту общины, могла принять вихревое движение. Стандарт жизни деревни стал сразу подыматься, народ, почуяв свободу и силу, начал богатеть. Через тридцать лет с силой народа-собственника сделать было бы ничего нельзя, и выросла бы сила Царя и России…

Это и поняли враги. Спешно в 1910 году Германия наряжает «комиссию по исследованию хуторского хозяйства». Живейший интерес проявляет печать Англии (1912 год). Правительства этих стран осведомлены о будущих успехах русского народа.

В то же время наше общество подняло все силы против реформы и Столыпина. Ряд покушений и его смерть. После него опять безлюдье, и темп реформы ослабляется… Парламент за десять лет не дает ничего своего; он тащится за бюрократией… а свое он даст только в 1917 году.

Государь, встав на путь земельной реформы, не отступит до конца, вверясь силам правящего класса и парламента. Он не может допустить мысли, что сил этих нет.

Характерно, что слово «собственность» не произносится в печати. Это право само собою разумеется, хотя слева на него ведется поход, а Русское государственное право о нем осторожно умалчивает. В 1894 году об установлении этого права смело скажет Саратовское Дворянство. В 1901 году о нем заговорила земля – в 600 комитетах сельскохозяйственной промышленности. Эти голоса и призывы похоронила бюрократия. В 1905 году 17 ноября «собственность» – лозунг первого союза земельных собственников (Москва).[9] В мае 1906 года о ней заговорит объединенное дворянство, и в 1907 году это начало проведено в жизнь Столыпиным. С этого года началась новая жизнь страны, но, благодаря революции, крестьянству так и не удалось до сего дня избавиться от «черты оседлости», и оно еще более обнищало. Зато от черты оседлости освободилось еврейство. Оно наживется и станет собственником земель. Это одно из главных завоеваний революции.

VI

Если не было устройства в земельном вопросе, то неустройство в порядке управления отозвалось на царствовании Государя Николая II не менее тяжело.

Петр I, осев в Петербурге, лишил места самодеятельности. Екатерина II, то Самодержица, то Императрица, забывала провинцию, усиливая Петербург. Напомнил о деревне Пугачев, имевший на свое несчастье союзниками англичан, а не немцев. Александр I забывал, что Россию, как и в смутное время, в 1812 году спас не Петербург, а живая сила провинции.

Центр продолжал укрепляться, пока Александр II не дал земства. Но бюрократия, боясь его усиления и «всяких» дворян: Жихаревых, Чичериных, Кошелевых, Хомяковых и Кривских – сокращает права земства до филиалов министерства, не смеет даже дать «министерства земства»[10]. Рядом циркуляров и законом о предельном обложении – обуздывает его самодеятельность – вплоть до 1917 года, пренебрегая главной силой – силой уездов, и дав выродиться губернскому земству в злобно-революционный земгор, ничего общего с земством не имеющий.

Мелкой и недостойной была борьба бюрократии с местами вместо задачи совместного устроения России. При этом историк обязан записать, что земство до 1890-х годов было консервативнее бюрократии, и как мировым посредникам, так и Земству деревня обязана была порядком…

Огромным преступлением правящего класса, ревнивого к своему влиянию, было отдаление Государя от общения с местными людьми…

Вечно живая идея широкого самоуправления отбрасывалась как вредная и опасная…

Перечтем Голохвастова «Земство в смутное время»: «Иоанн Грозный дал северо-востоку земскую автономию… и когда воцарился Владислав, земская изба, великолепно устроенная, с подоходным налогом, кадастром, денежными раскладками, богатая, независимая и верная Самодержавию, сговорилась по волостям и городам, двинула вперед Минина и покончила с поляками и ворами, выведя, как матка, династию Романовых и крепя их долго земскими соборами».

Примеров много: самоуправление… земская Русь… когда-то богатейшие Псков и Новгород. Наконец, самобытная Финляндия… и жажда, жажда хозяйственных людей творить за свой страх, но на пользу страны и Государеву, и вотчинников, и торгового люда, и богатейших в былом крестьян… Примером служит Сибирь, по счастью забытая, далекая от бюрократии: сколько сил накопила она, сколько упорства показали там пришедшие «дряблые» из центра люди… По «азам», да по «херам», не отгораживаясь никакими стенами – создавали сибиряки в глуши степей и тайги хозяйскую вольную силу! Всем нутром Россия просила и ждала, назовем для краткости – «децентрализации». Ждала на места: работу, власть, местное хозяйское законодательство, торговлю…

С 1894-го года одинокие голоса требовали местной реформы,[11] прихода, укрепления уезда, советов в губернию или область при управлении, контроле и общегосударственном законодательстве центра…

Катков писал: «Правительство идет…», – но оно никуда с Фонтанки и Мойки не шло, и кончило тем, что постыдно ушло…

Если бы в Петербурге было еще ядро, головка правящего центра, который шел бы дружно к цели и укреплял Монархию. Но было обратное: на протяжении всей эпохи происходил вечный раздор ведомств и расхищение Самодержавия. А местная Россия жила бесправная, но творила. Медленно, без средств казны – шла вперед. Консервативная, здоровая, она представляла из себя главную опору Царскую… но год от года восставала на бюрократию, отказывавшую ей в доверии и мешавшую ей развиваться. Бессмысленная оппозиция Тверского земства была единична и сочувствия в земстве не встретила.