На критических углах - Виктор Михайлов

Отпустив ручку, Астахов чувствует, как выравнивается самолет. Красный сигнал гаснет. Все это он чувствует, но не видит. Перед его глазами с феерической быстротой мелькают радужные круги. Кровь стремительно приливает к голове. В ушах гудит, словно бьют набатные колокола. Постепенно зрение возвращается к нему. С каждой секундой все явственнее и ярче он видит высокие перистые облака, сверкающие в лучах солнца. Сердце стучит все ровнее и медленнее.

Задирая нос самолета, Астахов набирает потерянную высоту. Нигде, ни в одной эволюции, он не чувствовал корректирующих движений командира, ручка легко и плавно повиновалась его воле.

— Резко выводите! — заметил майор Толчин, но Астахов услышал в его голосе одобрение.

Набрав высоту, он вновь ввел самолет в крутое пикирование, вывел из него, взял ручку на себя вправо, дожал ногой, опрокинул машину на крыло и ушел боевым разворотом.

Второе пикирование прошло легче, он чувствовал себя отлично. Точный расчет в сочетании с пьянящим азартом, тем азартом, который дает скорость и мощь самолета, доставляли ему огромную, ни с чем не сравнимую радость.

Выполнив задание, Астахов развернул самолет, лег курсом на приводную радиостанцию и запросил разрешение на вход в круг.

— Вход в круг разрешаю, — услышал он голос полковника Скопина.

Точно, на две точки, посадив самолет, Астахов зарулил, выключил двигатель, расстегнул шлемофон, не спеша снял ремни и лямки парашюта, откинул фонарь и, подтянувшись на руках, легко выпрыгнул из кабины.

Когда командир эскадрильи спустился по лесенке, Астахов направился к нему:

— Товарищ майор, разрешите получить замечания?

Через голову майора Астахов увидел Остапа Сердечко. Тот, покрыв большой палец левой руки ладонью, еще посыпал его, точно солью. По оценке Сердечко это значило, что пилотировал он отлично-«на большой с присыпкой!»

Командир второй эскадрильи майор Толчин, невысокий, худощавый человек, коротко стриженный, загорелый, с редкими оспинами на лице, очень проигрывал рядом с Астаховым. Старший лейтенант был молод, высок и строен. Его большие серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями и крупный чувственный рот создавали ощущение силы и мужества.

Толчин служил в авиации восемнадцать лет. «Теория» о кратковременной жизни летчика на современных реактивных машинах опровергалась всей практикой его жизни. Каждый год, каждый день, каждый новый вылет совершенствовали его спокойное, вдумчивое и в то же время виртуозное мастерство.

Майор Комов подъехал к ним на тягаче и, выпрыгнув из машины, остановился подле командира эскадрильи.

— Пилотировали энергично, — говорил Толчин, — весь комплекс упражнений выполнен слитно. Ваши ошибки: резкий вывод из пикирования — раз, не выдерживаете положенных скоростей — два и не сохраняете необходимой высоты при выходе из пикирования — три. Отработайте и устраните эти недостатки при самостоятельных полетах. Все. Вы свободны, — закончил майор. Он был немногословен.

— Разрешите идти?

— Идите!

Астахов четко повернулся, легко догнал тягач, принял протянутую ему Сердечко руку и прыгнул в кузов.

Посмотрев вслед тягачу, уводившему «спарку», Комов, направляясь с Толчиным к старту, сказал:

— Меня сегодня волновал пилотаж Астахова, парень не спал ночь…

— Если бы я верил в судьбу, я бы сказал: «Ему на роду написано быть ассом». Горяч, самолюбив, но — летчик. Ничего, Анатолий Сергеевич, обломается! — успокоил его Толчин.

— Не обломается, — в раздумье сказал Комов, — сам не обломается, — повторил он и, энергично взмахнув ребром ладони, добавил: — Надо ломать.

Толчин остановился, внимательно посмотрел на замполита и, подумав, сказал:

— Человека легко сломать…

— Когда хороший садовник у молодого деревца обрезает ветки, деревце крепнет, Юрий Гаврилович, — перебил его Комов и зашагал к старту.

Невольно взяв ногу, стараясь идти большим шагом Комова, командир эскадрильи молча пошел рядом, думая о том, что вот, случись с ним такое, что случилось с Комовым, — неизвестно, выжил бы он или сорвался.

Скрываясь от палящего зноя в ожидании своего времени полета по плановой таблице, летчики собирались в автобусе. Здесь, как правило, «банковал» лейтенант Кузьмин, балагур и весельчак: он то рассказывал всякие байки, то пел. У Кузьмина был небольшой голос, но пел он легко и проникновенно.

Когда Астахов поднялся в автобус, его встретило настороженное молчание. Он понял, что здесь говорили о нем. Обведя взглядом присутствующих, он заметил Бушуева и, кивнув ему головой, вышел.

Бушуев выбрался из автобуса и, не торопясь, своей грузной походкой, за что его и звали в полку тюленем, направился к поджидавшему в стороне Астахову.

— Ты сказал майору Комову, что я не ночевал в общежитии?

— Да, я сказал.

— Состоишь фискалом при замполите?! — сквозь зубы презрительно процедил Астахов.

— Нет, но состою в дружбе со старшим лейтенантом Астаховым, — также спокойно ответил Бушуев.

— Это называется дружба?

— Я не ханжа. Моя дружба требовательна и не прощает ошибок. Нас этому учил комсомол…

— Лекция по вопросам морали?! — зло перебил его Астахов.

— А ты думаешь прожить без морали? Человеком не проживешь! Мы твой поступок, Астахов, обсудим на бюро, — не меняя спокойного тона, закончил Бушуев и пошел к старту, где у оптического прибора, следя за выпуском шасси при посадке, дежурил лейтенант Николаев, секретарь комсомольского бюро.

Астахов свернул в сторону, поднял кем-то оброненный тонкий ольховый прут с вырезанными на коре ромбиками и, вкладывая в это всю кипевшую в нем ярость, размахивая прутом, стал рубить желтые цветы сурепки, пробившиеся через отверстия металлических плит взлетно-посадочной полосы.

V

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Комова вызвали в политотдел дивизии. Освободился он поздно. По узкой дороге, стиснутой с обеих сторон чернолесьем, подпрыгивая на корневищах, бежал его «газик». Комов торопил водителя: хотелось успеть на заседание комсомольского бюро.

Тем временем заседание близилось к концу. Бушуев видел, что результаты бюро ничтожны: Астахов, точно черепаха, скрылся под панцырь оскорбленного самолюбия, он был слеп от ярости и ровно ничего не понял из того, что говорилось здесь на бюро.

Саша Николаев взял заключительное слово. Николаев был сиротой, воспитанником детского дома, он привык к коллективу, и ему казалось, что нет таких вопросов, которые не мог бы разрешить дружный, спаянный одним общим делом комсомольский коллектив. У Саши было смуглое лицо, светлые глаза и вьющиеся льняные волосы. Он говорил с южно-уральской мягкой напевностью:

— Мне дали крылья и сказали: береги их, они очень дорогие, эти крылья, но еще дороже ты сам, потому что тебя вырастили и научили летать. И я берегу себя, но не потому, что я трус или мелкий человек, я берегу себя потому, что не могу, не имею права истратить себя на пустяки. Конечно, я могу любить. Любовь никогда не мешала делу, которому служишь, любовь дает человеку силы и новыми, крепкими путами привязывает его к жизни. Я спрашиваю тебя, Астахов, как комсомолец комсомольца: что это, настоящая любовь или маленькая радость, за которой приходит похмелье? — Николаев выжидающе помолчал, но, так и не дождавшись ответа, продолжал: — Я учился у тебя, Астахов. Мне не стыдно в этом сознаться. Ты хороший, смелый летчик. Но сейчас вопрос стоит так: хороший летчик — это не только человек, отлично знающий машину и владеющий пилотажем. Хороший летчик — это прежде всего человек высокой морали! Есть еще такие товарищи, которые говорят: «Свою клячу как хочу, так пячу!». Они рассуждают так: «На боевом посту, на учебе — я образец дисциплины, а вне служебного времени — не спрашивай!» Нет, Астахов, мы спрашивали и будем спрашивать! Я предлагаю, товарищи, за обман врача на предполетном осмотре комсомольцу Астахову поставить на вид. Другие предложения будут?

— Я же пилотировал на оценку «хорошо»! — бросил Астахов.

— Если бы ты разбил самолет, разговор состоялся бы в другом месте. Ясно? — заключил Николаев. — Других предложений нет? Голосую: кто за то, чтобы поставить на вид, прошу поднять руки! Принято единогласно, — закончил он, — заседание комсомольского бюро считаю закрытым. Пошли обедать!..

Когда «газик» замполита подъехал к штабу, Комов вышел из машины и направился в адъютантскую, где проходило заседание бюро. Навстречу ему поднялся Астахов; он был один. По выражению его лица Комов понял, что удар пришелся в пустое место и Астахов лишь еще больше замкнулся в себе.

— Разрешите пройти? — спросил Астахов, направляясь к двери.

— Не разрешаю. Садитесь, старший лейтенант, — сказал Комов.

Астахов, криво усмехнувшись, опустился на указанный ему стул.