Диктаторы обмана: новое лицо тирании в XXI веке - Сергей Маратович Гуриев

форма правления. Оно стало синонимом авторитаризма и автократии, и в этом же смысле мы используем его в нашей книге. В свою очередь, демократия – это система, в которой политические лидеры избираются на свободных и честных выборах, открытых для участия всех – или почти всех – взрослых граждан. В либеральной демократии помимо наличия свободных выборов соблюдается принцип верховенства права, конституция защищает гражданские права и свободы и работает система институциональных сдержек и противовесов.

До XX века в мире не было ни одного полностью демократического государства. Даже те, в которых проводились свободные и справедливые выборы, отказывали в праве голоса большинству женщин10. В 1900 году только в пяти странах избирательное право распространялось на всех мужчин, и в их число не входили США, где на юге страны избирательные права афро-американского населения были ограничены так называемыми «Законами Джима Кроу»11. Помимо нескольких республик с ограниченным избирательным правом, таких как США, политические системы относились к одной из трех категорий: монархия, где верховная власть короля или королевы иногда была ограничена конституцией и частично избираемым парламентом; олигархия, в которой власть принадлежала узкой группе наиболее богатых людей; и колония – то есть территория, находившаяся под властью иностранного государства.

Ситуация поменялась в XX веке, когда по миру прокатились три великие «волны» демократизации12. Первая достигла своего пика около 1920 года; ее подъему способствовали развал европейских империй вследствие Первой мировой войны, образование национальных государств и либерализация избирательного права в странах Запада. Вторая волна пришлась на период между концом 1940-х и началом 1960-х и была вызвана тем, что победители во Второй мировой войне насаждали демократические институты в проигравших странах, а в бывших азиатских и африканских колониях состоялись выборы. Третья волна – настоящее цунами – началась с португальской «революции гвоздик» 1974 года, набрала скорость около 1990-го благодаря падению коммунистических режимов и достигла зенита в середине двухтысячных. К 2015 году больше половины всех стран были электоральными демократиями (в них проживало 53 % населения Земли), а примерно каждая четвертая – либеральной демократией13.

Впрочем, несмотря на распространение демократии в мире, диктатуры не исчезли; за каждой из двух первых волн демократизации последовали откаты. В те отчаянные годы казалось, что идея свободного правления потерпела полный крах. В 1930-е («низкое и бесчестное десятилетие» по выражению У.Х. Одена) авторитарные режимы захватили европейский континент. Диктатуры не просто воспряли – они мутировали. Югославия, Румыния и ряд других стран еще держались за монархическую форму правления. Но бок о бок с ними уже прорастали формы тирании, лучше приспособленные для вовлечения народных масс в политику – то есть для того, без чего немыслима демократия. В ходе и по окончании Первой мировой войны миллионы рабочих и солдат, не имевшие прежде никакого опыта участия в политических процессах, впервые голосовали на выборах. Все это происходило на фоне кровавого побоища планетарных масштабов, подорвавшего веру в либеральный догмат о необратимости прогресса.

Два новых режима – коммунистический и фашистский – занимались мобилизацией низших классов; оба сулили полное преобразование общества. Ленин и его партия большевиков предлагали строить коммунизм на обломках Российской империи. Целью нацистской партии под руководством Гитлера было создание империи арийской расы. Захватив власть, большевики и нацисты насаждали идеологии, созданные по лекалам своих лидеров. Раймон Арон называл эти учения «светской религией». Как и традиционные верования, они постулировали истины, не подлежавшие сомнению, переносили внимание людей с лишений дня настоящего на образы светлого будущего и вводили обряды, помогавшие отделять правоверных членов общины от еретиков14. И у Ленина, и у Гитлера нашлись подражатели не только в Европе.

Третья новая модель – корпоративизм – опиралась не на политическую мобилизацию масс, а на их демобилизацию в границах частной жизни. Португальский диктатор Антониу ди Салазар, испанский каудильо Франсиско Франко и подобные им консерваторы мечтали возродить доверие общества и иерархический порядок католической веры15. Вместо шумных парламентов они учреждали совещательные органы из избранных представителей разных социальных групп. В той же степени, что и первые две из упомянутых доктрин, корпоративизм вырос из отвращения к настоящему. Но в отличие от фашистов и коммунистов, стремившихся в воображаемое будущее, корпоративисты надеялись вернуться в воображаемое прошлое.

Фашизм сгорел в пламени Второй мировой войны, а коммунизм не только уцелел, но и продолжил экспансию. Корпоративизм закрепился в Португалии и Испании и отозвался эхом, например, в режиме Хуана Перона в Аргентине16. Второй взлет авторитаризма начался в 1960-е вслед за спадом в послевоенной волне демократизации. В хрупких постколониальных республиках к власти пришли тираны-садисты, а экономически неустойчивые страны Латинской Америки захватили военные хунты. Одни диктаторы этой генерации, по примеру коммунистов и фашистов, стремились добиться от населения активной поддержки за счет политической мобилизации. Другие, такие как корпоративисты, культивировали в массах пассивность. На политической сцене мира соседствовали такие революционеры-социалисты, как президент Египта Насер (придерживался мобилизационной модели), реакционеры и поборники свободного рынка, подобные президенту Чили Пиночету, и клептократы, вроде Мобуту в Заире (и Пиночет, и Мобуту предпочитали демобилизацию). Дряхлеющие коммунистические режимы часто переходили от мобилизационной модели к демобилизационной, продолжая цепляться за старые революционные доктрины, носившие все более ритуальный характер.

Даже из такого краткого обзора видно, что диктатуры в XX веке отличались разнообразием. И все же у них есть ряд общих черт. Для начала, подавляющее большинство диктаторов проводили жестокие репрессии. Репрессии служили инструментом преобразования общества, эксплуатации человеческих ресурсов и подавления оппозиции. Разнился лишь масштаб злодеяний. Сталин и Мао виновны в смерти десятков миллионов человек. На совести других – «всего» несколько тысяч (как у бывшего президента Филиппин Фердинанда Маркоса) или сотен (как в случае бывшего президента Алжира Шадли Бенджедида) жертв17.

За время пребывания вождя у власти интенсивность насилия могла меняться. Некоторые, например, генерал Франко, с порога энергично брались за дело; другие, как Башар аль-Асад, раскачивались медленнее. Так или иначе, за большинством диктаторов тянется кровавый след18.

Более того, во многих случаях насилие было демонстративно публичным. Диктаторы придавали убийствам кошмарную театральность. Они казнили политических оппонентов при большом стечении народа: например, заирский президент Мобуту повесил четверых бывших министров в присутствии 50 тысяч зрителей19. Они демонстрировали трупы своих соперников в назидание их сторонникам: при гаитянском диктаторе Франсуа Дювалье (известном также как Папа Док) на одной из улиц Порт-о-Пренса в течение трех дней был выставлен обезглавленный труп с табличкой «отступник»20.  Практически все диктаторы использовали угрожающую риторику, чтобы поддерживать в обществе