Самарканд - Амин Маалуф

— Ваше Величество, соблаговолите простить меня, но я пощусь и ничего не могу брать в рот.

— Но, если я не ошибаюсь, рамадан закончился три недели назад!

— Во время рамадана я находился в пути, направляясь из Нишапура в Самарканд, и мне пришлось прервать пост, дав обет позднее продолжить его.

Кади внутренне ахнул, все кругом заволновались, один хан оставался невозмутим.

— Ты ведь в курсе всех тонкостей соблюдения обрядов, так скажи, нарушит ли Омар-ходжа пост, наполнив рот золотыми монетами, а затем опорожнив его? — спросил он.

— Строго говоря, — принялся отвечать кади самым невозмутимым тоном, — все, что попадает в рот, нарушает пост. К тому же можно и проглотить монетку.

Насер выслушал его, но ответ не совсем удовлетворил его, и потому он вновь обратился к Омару:

— Назвал ли ты мне подлинную причину своего отказа?

— Это не единственная причина, — после недолгого колебания произнес тот.

— Говори, тебе нечего бояться.

Омар прочел стихотворение:

Разве бедность меня привела к тебе?Но не беден ведь тот, кто обходится малым.Что ж, подать разве почестей мне?Их, свободному мне, окажешь ты даром.[16]

— Чтоб тебя! — в сердцах прошептал Абу-Тахер.

Зла Хайяму он не желал, но уж очень силен был страх перед ханом. Еще свеж был в памяти недавний его гнев, и он не был уверен, что удастся еще раз обуздать его. А тот замер и молчал, словно погрузился в глубокое размышление. Окружающие ждали, каким будет его первое слово, иные предпочли удалиться до того, как разразится новая буря.

Омар воспользовался всеобщим замешательством, чтобы отыскать взглядом Джахан: закрыв лицо руками, она стояла, прислонившись к колонне. Уж не из-за него ли она так переживала?

Наконец хан встал, решительно направился к Хайяму, дружески похлопал его по плечу, взял за руку и повел за собой.

«Хозяин Заречья проникся таким уважением к Хайяму, что приглашал его посидеть на троне рядом с собой», — донесли до нас хроники.

— Ну вот ты и друг шаха, — бросил Абу-Тахер Омару, стоило им покинуть дворец.

Его радость была под стать только что испытанному страху, от которого у него пересохло горло.

— Неужто ты забыл поговорку: «У моря нет соседей, у царя — друзей», — последовал ответ.

— Не пренебрегай дверью, которая распахнулась перед тобой, мне кажется, твое место при дворе!

— Придворная жизнь не для меня. Моя единственная мечта, мое заветное желание — обсерватория, утопающая в розах, звезды над головой, чарка в руке и красавица рядом.

— Такая, как поэтесса? — рассмеялся Абу-Тахер.

У Омара и впрямь на уме была она, но он молчал, боясь выдать себя. Кади посерьезнел:

— Прошу тебя об одной милости!

— Осыпать милостями по твоей части.

— Пусть так! Предположим, я попросил бы у тебя кое-что взамен.

Они вернулись в дом кади, разговор продолжался за накрытым столом.

— Есть у меня одна мысль относительно книги. Оставим на время «Рубайят». Стихи — неизбежный каприз гения. Подлинные области человеческого знания, в которых ты знаток, — медицина, астрология, математика, физика, метафизика. Не ошибаюсь ли я, считая, что после Ибн-Сины никто не разбирается в них лучше тебя? — Хайям молчал. Абу-Тахер продолжал: — Я хотел бы, чтобы ты написал книгу на основе всех твоих знаний, главную книгу, и посвятил ее мне.

— Не думаю, что можно написать труд, обобщающий все познания человечества, потому-то до сих пор я сам предпочитал читать, изучать, но ничего не писать.

— Объясни, что ты имеешь в виду?

— Древние ученые, греческие, индийские, восточные, оставили немало трудов по всем отраслям знания. Повторять сказанное? К чему? Спорить с ними? Меня без конца тянет это сделать, но тогда другие, которые придут после меня, поспорят со мной. Что же останется от книг ученых? Только то недоброе, что они писали по поводу своих предшественников. То, что они опровергли, будет помниться, а то, что создали нового, неизбежно подвергнется осмеянию. Таков закон, действующий в науке, в поэзии же такого закона нет, она не опровергает созданного до нее и не опровергаема последующими творениями, она спокойно живет в веках. Поэтому я и сочиняю. А знаешь, что меня завораживает в науках? Я нахожу в них высшую поэзию: в математике пьянительно кружится голова от цифр, в астрономии слышишь загадочный шепот вселенной. Но только не надо говорить со мной об истине! — Помолчав, он продолжил: — Я бродил в окрестностях Самарканда, повсюду видел развалины с надписями, не поддающимися прочтению, и думал: что осталось от города, некогда стоявшего на этом месте? Я не имею в виду людей — самых недолговечных из существ, но что остается от созданной ими цивилизации? Какое царство выжило, какая наука, какой закон, какая истина уцелели? Ничего, сколько ни рылся я в руинах, мне удалось найти лишь черепок горшка с изображением лица и фрагмент фрески. Вот чем будут мои бедные стихи через тысячу лет: черепками, осколками, обломками навсегда погребенного мира. От города остается безразличный взгляд, брошенный на него полупьяным поэтом.

— Мне понятны твои слова, — прошептал Абу-Тахер, на которого произвели впечатление доводы Хайяма. — Но не станешь же ты посвящать правоверному кади отдающие вином стихи!

Хайям нашел способ выразить благодарность своему покровителю, разбавил вино водой, если можно так выразиться. Он принялся за написание алгебраического труда, посвященного кубическим уравнениям. Для обозначения неизвестного числа он применял арабское слово chay, означающее вещь, в трудах испанских ученых оно превратилось в Xay, а впоследствии от него осталась лишь первая буква X, которой весь мир стал обозначать неизвестную величину.

Этот труд был завершен Хайямом в Самарканде и посвящен кади: «Мы жертвы века, в котором люди науки не ценятся, и лишь немногие из них имеют возможность предаться подлинным изысканиям… То немногое знание, что является достоянием сегодняшних ученых, обращено на получение материальных выгод… Я уж было отчаялся встретить в этом мире человека, который был бы одинаково заинтересован и в науке, и в мирских делах и был бы искренне озабочен судьбой рода людского, но Господь удостоил меня своей милости и послал мне великого кади, имама Абу-Тахера. Его заботам обязан я возможностью довести до конца сей труд».

Когда вечером того дня Хайям возвратился в свой бельведер, вокруг была кромешная тьма. Шел конец месяца шавваль, только что народилось новое ночное светило, но и его закрыли облака. А лампу он с собой не захватил, сочтя, что уже слишком поздно, чтобы читать или писать, и потому стоило ему удалиться от дома кади, как пришлось пробираться на ощупь, цепляясь за кусты, натыкаясь на ветки плакучих ив, спотыкаясь о камни. Когда же он был у цели, чей-то нежный голосок с упреком произнес:

— Я ждала тебя раньше.

Неужели голос этой женщины мог почудиться ему только оттого, что он так мною о ней думал? Стоя у двери, он вглядывался в темноту, но так ничего и не различил. Снова словно сквозь завесу послышалось:

— Хранишь молчание? Отказываешься верить, что женщина посмела проникнуть в твое жилище? Во дворце наши взгляды встретились, в них пробежала искра, но там были хан, кади, придворные, и ты отвел взгляд. Как и многие другие мужчины, ты предпочел оставить все как есть. К чему бросать вызов судьбе, к чему навлекать на себя гнев хана из-за какой-то женщины, вдовы, которая может подарить тебе лишь острый язык и сомнительную репутацию?

Загадочная сила сковала Омара, он не мог ни пошевелиться, ни разжать губы.

— Молчишь,— продолжала Джахан, в голосе которой сквозь иронию пробивалась нежность. — Тем хуже, я и дальше могу говорить одна. До сих пор инициативу проявляла лишь я. Когда ты покинул дворец, я стала о тебе расспрашивать, узнала, где ты живешь, сказала, что отправилась навестить кузину, которая замужем за богатым торговцем из Самарканда. Обычно, когда я путешествую вместе со двором, мне удается устроиться на ночлег в гареме, там у меня есть подруги, которые ценят мое общество и с нетерпением ждут моих рассказов, я для них не соперница, поскольку видов на их мужа не имею. Я могла бы соблазнить его, но слишком часто навещала жен сильных мира сего, чтобы это вызывало у меня желание уподобиться им. Для меня сама жизнь значит гораздо больше, чем мужчины! Пока я чья-то жена или вдова, государь благосклонно взирает на мои занятия поэзией. Вздумай он жениться на мне, прощай, свобода.

С трудом выйдя из состояния оцепенения, лишившего его дара речи, Омар пока мало что понял из речей Джахан, когда же решился ответить, то обратился не столько к ней, сколько к себе или чьей-то тени: