Плато - Бахыт Кенжеев

Человек в черном пальто застыл на месте и губы его шевельнулись.

- Чем могу помочь, сударь? - спросил полицейский.

Транзитник на сносном английском повторил свою фразу. Он был бледен, будто от потери крови, или - полицейский угадал, - от сильной тошноты. Дверь мгновенно открылась, пропустив беглеца в длинный пустой коридор, куда выходил ряд однообразных конторских дверей. Полицейский включил рацию для доклада. Через долю секунды другой гражданин Отечества уже ломился в захлопнутую дверь, выкрикивая что-то на непонятном языке, а отстранившего его сержанта начал осыпать мертвыми, сердитыми словами с сильным славянским акцентом. Рейс задержался, однако транзитник, перед глазами которого все маячила мясистая лапа его спасителя на ручке двери, остался в Гусево. Багаж его сгрузили с самолета и отправили в желтую гостиничку недалеко от летного поля.

Глава четвертая

Из окна особняка, по неведомым причинам принадлежавшего его товарищу, он видел снег под старыми кленами двора, уже проседающий под набиравшим силу солнцем, - нежно-белый, ну, может, самую малость сероватый: воздух на Западном склоне был еще чище, чем в других районах города. Вожделенный город, само название которого - со времен всемирной выставки, а затем и олимпиады - звучало, как музыка, вообще ничуть не обманул его беженских ожиданий.

Со вкусом одетые прохожие были приветливы и беззаботны.

Богатые - сказочно состоятельны.

Бедные были... но такую бы нищету да в Отечество, с улыбкой иронического всезнания вдыхал Гость шершаво-клубничный, с кислинкой, запах ананаса, струившийся с подоконника его комнаты. Нет-нет, жаловаться не на что. В страну впустили без разговоров, определили пособие, поразились, когда он, насквозь иззябнув на ледяных ветрах Новой Земли, через месяц уже доказывал непонятливому чиновнику, что не хочет злоупотреблять доверием государства и потому не подачек хочет, а работы. Он не совсем лукавил - разумеется, тянуло переселиться в более южные области, но на первом месте стояла жажда насладиться не зажиточностью нового общества, а его честностью. Начать все сначала, доказать, на что ты действительно способен, коли уж есть все возможности. И вот, пожалуйста, первая ослепительная улыбка судьбы, точней, вторая. Первая принадлежала молодому лейтенанту Королевской Конной Полиции, который под яростный стук отечественных кулаков с той стороны железной двери спешил по люминесцентному коридору аэропорта навстречу новому беженцу. Все возможности, повторил он вполголоса.

- Ты уверен?

- Конечно, Сюзанна, - он не поднял головы от дубовой поверхности стола. - Все возможности. Ты разве знала, что я здесь?

- Я не спала.

- Что же сразу не спустилась?

- Не хотела лишний раз видеть этого самодовольного негодяя.

- А меня?

- Откуда мне знать.

- Как!? - он вскинул голову. - После семи лет разлуки?

- Разлука бывает между любящими и любимыми, а ты разве любил меня?

- Как сорок тысяч братьев, девочка. Я тебе столько писал, и ни разу не получил ответа.

- Тяжко мне было, Гость. Знаешь, как тяжко.

- Никогда не поверю!, - воскликнул он с неожиданным жаром. - В такой стране, в таком городе, в таком доме - и настолько тяжко, чтобы забыть старого товарища? И даже не писать?

Он обернулся. Непричесанная Сюзанна стояла за спинкой его стула в застиранном халате на голое тело. Редактор любил в ней ту кокетливую томность, которая (настаивают злопыхатели) хороша лет до тридцати, потом начинает казаться претенциозной, а годам к сорока и вовсе оборачивается сигаретами натощак, частыми истериками да многодневными залежами немытой посуды на кухне. Но Сюзанне далеко было до сорока, благо аркадские женщины старели поздно. Да и с какой стати Гостя должно было заботить ее старение? Они были друзья и только, если не считать, разумеется, того незначительного эпизода перед самым ее возвращением в Аркадию, терпимых мук совести и братского поцелуя в щеку к исходу сумбурной и маловероятной ночи на окраине Столицы. После этого происшествия (которое, по разумению нашего героя, требовалось для восстановления мировой симметрии) на раскаяние времени не оставалось. Стартовала затяжная серия проводов, Хозяин глядел гордыми, счастливыми, волчьими глазами, и в щетине его в те дни начала пробиваться неожиданная седина. По скучным техническим обстоятельствам улетая на несколько дней позже жены, на ее прощальном вечере он охотным шепотом делился планами развернуться, супружеской верностью пренебрегать по мере новых (практически неограниченных) сил и возможностей, писать исправно, а кое-кому даже прислать из благословенной Аркадии фиктивную невесту - брак по расчету был в те времена наиболее безболезненным способом оставить мрачные пределы Отечества, не обогащая свой словарь отдающим могилой словом "навсегда".

Сама Сюзанна была благодушна и лучезарна, хотя, разумеется, и набегала на ее чело известная грусть от прощания с друзьями. К тому же они оставались в клещах тайной полиции и очередях за стиральным порошком, а она после трех с лишним лет, положенных на алтарь славянской культуры, возвращалась, по всеобщему убеждению, в свои райские кущи, с материалами для диссертации, с законным мужем, о котором так были наслышаны родственники и знакомые. Собравшиеся за прощальным столом дружно и сокрушенно кивали головами. Многие из них в отъезде в Федерацию (на худой конец, в Аркадию) видели главную цель своей незатейливой жизни. Впрочем, иные вполне достойные личности тоже в те годы рвались из Отечества. Трудность рискованного предприятия только усиливала его притягательность, а былые и настоящие мерзости режима казались еще отвратительней, когда открывалась возможность избавиться от них однажды и навеки.

Холостой жизнерадостный редактор (профессия и второе прозвище нашего Гостя) не кивал в унисон остальным - ни об отъезде, ни, тем паче, о бегстве он тогда не помышлял, несмотря даже и на маячивший в ближайшем будущем отъезд женщины с короткой стрижкой к фальшивым родственникам в Ассирию. Сочувственно, но без тени зависти слушая откровения Хозяина, он не забывал, что каждому в жизни назначен свой собственный путь, и что его, Гостя, путь, лежит... хм… На этот вопрос он ответить не мог, да и, по чести сказать, редко задавался им в такой обнаженной, похожей на кривой мясницкий нож, форме.

- Здесь совсем другая жизнь, не о чем было писать. За все эти годы даже никаких воспоминаний не осталось.

- Чем-то ты жила целых семь лет, - пробормотал Гость.

- Учебу я бросила. С мужем уже три года не живу. Два аборта. Бедность. Ведь это все не мое. Муж дает мне жилье, полный пансион, мелочь на карманные расходы. Стоит его фирме лопнуть - и я окажусь на улице.

- Почему его фирма должна лопнуть?

- Я в его темные делишки не влезаю, - отмахнулась Сюзанна.

Проводы отшумели семь лет назад, а за три года до них, на обледеневшей скамеечке просквоженного весеннего парка, Хозяин за бутылкой портвейна жаловался сочувствующему товарищу, что взбалмошная, запутавшаяся Сюзанна (тут незаметно приблизился полицейский и начал пугать их, пока и ему не предложили нескольких глотков из горлышка) никак не решается выходить замуж за него, Хозяина, которого друзья числили в тонких артистах жизни, а недруги - числом значительно больше - в мелких, пусть и изобретательных авантюристах. На горизонте (не парка, а их тогдашнего будущего) маячил соперник, кроме того, после полугода стажировки в мрачном здании столичного университета Сюзанне порядком опостылела напряженная, но однообразная жизнь славянской державы, и в иные минуты ей хотелось, грешным делом, послать обоих кандидатов куда подальше и вернуться к нормальному существованию - оба настаивали на ее приезде в Отечество "хотя бы на год-другой"...

Дня через два он удостоился выслушать и ее девичьи сомнения под безоблачными взглядами нимф и купидонов с расписного потолка бывшей дворянской усадьбы, давно обращенной в пустой и холодный музей. Притворяясь беспристрастным, он перебивал Сюзанну, указуя на прожилки мрамора, на выцветшие гобелены и коричневые с золотом корешки любовно переплетенных французских романов из библиотеки, чудом уцелевшей во время Великого переворота. Сюзанна, от души опасаясь непонимания, начала ab ovo, с последних хиппи, виденных ею в детские годы, со стрекотания газонокосилки и уютного запаха перемолотой в зеленую кашицу травы, с лепета снега на темной зимней улице и посвистывания поездов, неукоснительно проносившихся мимо их пригорода из одних городов в другие, а там и в прерии дальнего Запада. “Интересно, - он привычно очищал путаные речи собеседницы, - с таким идиллическим детством, что же тебя потянуло в наши края и нашу юродивую культуру?" Сюзанна то сбивчиво разъясняла, что детство все равно кончилось, то ссылалась на какие-то сугубо личные обстоятельства, то вдруг заявила, что аркадскую жизнь она приемлет как бы умом, а сердцем ее тянет к иной, как раз к той - с некоторыми поправками - которую она наблюдает в Столице.