Возвращение - Наталья Нестерова

«Господи! — думала Нюраня по пути в палату. — Зачем ты послал страшные испытания этой блаженной? Наверное, потому и послал, что святость испытывал. Марфа когда-то рассказывала, что все святые были большими мучениками».

Миленькая сидела на кровати, болтала худенькими ножками. При виде доктора хотела встать, но Нюраня махнула ей: сиди! Взяла табуретку, поставила напротив, уселась, сложила руки на груди.

— Анна Еремеевна, — не выдержала молчания Таня. — Простите! Христом богом! Никто-никто не виноват! Я говорила, что кушаю хорошо и поправляюсь.

— Давно поправляешься?

— Уж полгода или дольше.

Только слепой мог подумать, что Таня набирает вес. Ножки-ручки тоненькие, ключицы выпирают, личико — кожа да кости. И большой живот.

«Роды она не перенесет, — рассуждала Нюраня. — От первой же сильной потуги ее сердце лопнет. Операция кесарева сечения, наркоз тоже опасны. И что делать? Оставить ее, наблюдать как подопытного кролика?»

— Вот вам! — Таня вынула из-за спины букетик мать-и-мачехи. — Первые цветочки.

— Спасибо! — процедила Анна Еремеевна, но руки за букетиком не протянула.

Глаза Тани наполнились слезами. И без того огромные, серо-голубые, за водяной линзой они стали щемяще трогательными. Такие глаза и крокодила могут заставить пасть захлопнуть.

— Ложись, я тебя посмотрю, — велела доктор. — И не хлюпать! Утри нос.

Она достала из кармана сантиметр и измерила живот вдоль тела и поперек. Верных двадцать шесть — двадцать восемь недель. Уже кое-что. Послушала сердцебиение плода — в норме. Потом послушала сердце самой Тани. Это не ритмы! Это дробь пьяного барабанщика.

— Анна Еремеевна! Я очень-очень ребеночка хочу!

— Знаю, не мешай, замолкни.

Доктор тряхнула ладонями, будто сбрасывала с них мусор, потерла их друг о дружку. Затем, чуть растопырив пальцы, медленно провела руками по лежащей Тане — от головы до пяток.

Выпрямилась, строго и хмуро произнесла:

— Сегодня тебя подготовят, а завтра мы сделаем операцию.

И вышла из палаты.

Нюране передался от бабушки и матери дар — предчувствовать выздоровление или смерть. Нюраня этот дар ненавидела. Она жила в век материализма, была человеком науки. Ее задача как коммунистки и прогрессивного врача заключалась в борьбе с мракобесием — приметами, вредными «народными» рецептами и прочей отсталостью. Предчувствия объяснить научно невозможно, поэтому они вредны и пагубны, следует их давить. Но давить не всегда получалось, ведь это как ручей руками перегородить. Мать Нюрани, когда ту звали больного посмотреть, если предчувствовала смерть человека, крестилась и старалась поскорей уйти: «Бог поможет». Нюраня, напротив, если вспыхнет внутри «не жилец» — утраивала силы по спасению пациента. И несколько раз ей почти удалось добиться успеха.

С Миленькой она впервые сознательно пошла на «магнетическую диагностику», поэтому злилась на себя, не хотела, чтобы пациентка увидела ее хмурое лицо, спешно покинула палату. Между тем внутренний голос заверил в благоприятном исходе. Это был даже не голос, а вспыхнувшее в мозгу знание-утверждение. Будь голос, то он, наверное, прохрипел бы как больничный сторож дед Кондрат: «Не дрейфь, кошелка, разродисси!» Дед Кондрат рожениц, привозимых ночью, именно так приветствовал, а всех женщин называл почему-то кошелками.

Однако быстрый уход доктора не остался незамеченным. Примчалась санитарка:

— Анна Еремеевна! Так Миленькая ревет, убивается — страсть!

Нюраня мысленно чертыхнулась и поспешила в палату.

Таня лежала на боку, скрючившись, обхватив живот, точно это был бесценный клад, который варнаки отнять хотят. И плакала не «страсть», а жалобно скулила.

— Что происходит?! — рявкнула Анна Еремеевна.

— Ба-ба-бабы говорят, — заикалась Миленькая, — что вы ребеночка на куски порежете и вы-вы-вытащите…

— А они не говорят, — развернулась Нюраня и гневно уставилась на лежащих на кроватях четверых других пациенток, которые мгновенно натянули одеяла на головы, — что я потом его зажарю и съем? Не говорят? — повторила она вопрос Миленькой.

— Не-е-е…

— И на том спасибо! Быстро успокоилась! Легла свободно, расслабилась.

— Как это?

— Ноги-руки мягкие, не деревянные. Ты зачем своего ребеночка пугаешь? Он ведь все чувствует! Хороша мать, дитятку стращает! Вот так, хорошо, — поглаживала ее доктор, — расслабилась, умная девочка! Слушай меня, Танюша, завтра мы тебе сделаем операцию.

— Ой!

— Не «ой», а наш единственный шанс, ждать нельзя. Ты будешь спать, а вот тут, по животу мы тихонечко разрежем, достанем ребенка и аккуратненько снова зашьем, ты ничего не почувствуешь. И вообще, отныне ты не о себе должна кручиниться. Ребенок будет маленьким, очень маленьким, недоношенным. Но это не страшно. Был такой ученый, Менделеев, он периодическую систему… Впрочем, фамилия Менделеев тебе ничего не говорит. Чапаев! Ты смотрела фильм «Чапаев»?

— Пять раз.

— Могу тебе доложить, что красный командир родился недоношенным, весу цыплячьего, семимесячным, точь как и твой ребенок. Повитухи у Чапая были опытными, держали ребенка в варежке и на опаре. Мы, конечно, до подобной экзотики не дойдем, но для малыша надо будет соорудить специальную кроватку, обкладывать теплыми грелками, замотанными в пеленки, следить за температурой. Придется потрудиться и тебе, и твоему мужу-разгильдяю. Поняла, о чем сейчас надо думать? Как выходить своего единственного ребенка, других у тебя не будет — это я тебе заявляю авторитетно.

— Все сделаю, как вы скажите, Анна Еремеевна! Жизнь положу!

— Перспектива весьма вероятная. И где мой букетик? Я взять забыла, а ты уж, наверное, кому-то другому его подарила?

— Да нет же! Вот он, привял только.

— Ничего, в воду поставлю — оживет. Полевые цветы неприхотливы, как и крестьянские дети.

Нюраня ей хитро подмигнула, на секунду сбросив маску строгой докторши, и Таня от неожиданности радостно всхлипнула и рассмеялась. Ее смех напоминал рождественский звон бубенцов.

Домой Нюраня пришла поздно. Пятилетняя Клара тут же вцепилась в мать: «Поиграй со мной хоть чуточку, послушай, что сегодня было!» Нюраня уделила ей десять минут: «Мне некогда, няня тебя уложит». Емельян, муж, тоже хотел поделиться новостями, чинно посидеть с женой за чаем. Нюраня сказала, что ей надо подготовиться к завтрашней сложной операции, уселась за стол, уткнулась в книги. Все новости Емельяна сводились к тому, что еще удалось приобрести, урвать, принести в дом. Емельян по званию был сержантом НКВД, по должности — завхозом, по уму, знаниям — бревно, по складу характера — крохобор-мещанин. Их дом был завален барахлом, заставлен мебелью, завешан коврами. Две швейных машинки, к которым Нюраня не притрагивалась, патефон и большой набор пластинок, которые никогда не слушали, бархатные шторы с бахромой на окнах и в проемах дверей между комнатами, кружевные салфетки куда ни кинь взгляд, атласные покрывала на их постели и на дочкиной кроватке, пирамиды взбитых подушек с накидками… Книги тоже были — Емельян их выбирал по цвету корешков, предпочитая золотое тиснение, ни одной не прочитал. Единственное место в квартире, где царил беспорядок: груды медицинских справочников, атласов, энциклопедий, тетрадей и папок с записями — письменный стол Нюрани, к которому она никому не разрешала приближаться.

Нюраня была плохой женой и скверной матерью. Она специально засиживалась за письменным столом, чтобы избежать супружеской близости, шла спать, когда Емельян уже храпел. Бывали дни, когда Нюраня на работе принимала до полутора десятка младенцев: палаты переполнены, рожениц клали на кровати в коридоре, а когда кроватей уже не оставалось, бросали матрасы на пол. Нюраня за каждую пациентку и новорожденного была готова горы свернуть, и времени на них не жалела. А на собственную дочку жалела. Клара росла избалованной, своенравной владычицей. Домработница, няня и отец плясали под ее дудочку, только мать имела власть над ребенком, но мать пропадала на работе.

Емельян хотел еще ребенка, но не настаивал. Жена для него была предметом гордости, как прочая обстановка квартиры. «От него? Никогда!» — давно решила Нюраня. Нельзя рожать от мужчины, которого не уважаешь, даже если ты свое неуважение маскируешь за скудной вежливой приветливостью.

«А если бы от Максимки?» — спросила себя Нюраня. Оторвалась от книги, в которой искала описание родовспоможений женщин с пороками сердца, замерла, уставилась в настольную лампу, свет которой жег глаза как маленькое солнце.

«От Максимки я рожала бы безостановочно, как крольчиха. Так, наверное, сейчас и поступает его жена. Приходится допустить, что для одних женщин не важен отец их ребенка — биологический зов сильнее. Для других, вроде меня, селекционный выбор становится основным. Моя мама выбрала моего папу как отца своих детей. Других претендентов она бы порезала на кусочки, зажарила и съела, то есть поедом извела. С папой так невозможно было поступить, поэтому от него и рожала. Прасковье со Степаном чудно повезло. А Марфе достался мой придурковатый братец Петя, и она, не рассуждая и не гневя судьбу, родила от него двух прекрасных парней. Что же я? Как женщина — ничто. Хотя врать-то себе не надо! Нравится, когда засматриваются, комплименты отпускают, и томление женское одолевает. Ласки хрюкающего пузана Емельяна — только терпение, раз-два в месяц, более не выдержать, и обязательно в тот период, когда точно не понесу. Но слово-то Емельяну дала? Дала! Была сделка? Была. Он мне — образование врача, я ему — верность. Вот и нечего Максимку вспоминать и видеть его в каждом прохожем!»