Хорошие деньги - Эрнст Августин

Но я отклонился от темы. Я прождал перед дверью больше часа. Звонил время от времени, ведь они там могли просто спать и не слышать. Один раз даже потянул за ручку «звонок», на всякий случай, но цепочка, судя по всему, давно заржавела в своём гнезде.

В половине пятого из-за угла улицы наконец показались дядя с госпожой Штумпе, нагруженные пакетами, – вот уж я не думал, что их вид так меня обрадует.

И тогда дядя объяснил мне: когда все жильцы покидают дом, дверь блокируется железным бруском, который перегораживает её изнутри на уровне груди.

Долго бы мне пришлось её отпирать!

И этот брусок, прежде чем открывать дверь, нужно поднять вверх. Дядя детально показал мне, как это делается: он потянул за ручку «звонок» – но ведь цепочка заржавела? А вот и нет. Дядя оттянул где-то наверху маленький клапан, после чего цепочка «звонка» легко поддалась, а брусок, перегораживающий дверь изнутри, поднялся вверх. Вот как всё оказалось просто. Я проделал это несколько раз, изнутри и снаружи, после чего задумался: ведь всё это может проделать кто угодно, раз это так легко.

А вот и нет.

Потому что незнающему никогда об этом не догадаться, как отчётливо выявилось на моём примере. Но я, со своей стороны, глубоко уяснил одно: в дядином доме всё было подчинено системе и методу. И односторонние ручки на дверях, о которых мы уже знаем, – их назначение мне и по сей день не до конца понятно, разве что заставить посетителя ходить по кругу, – а вот про ложный выход я ещё не упоминал. Действительно, на втором этаже был выход на улицу, хотя воспользоваться им было невозможно. Три ступени вверх, три вниз, длинный проход, в конце которого дверь, запертая изнутри. На самом деле она никуда не выводила, за ней была глухая кирпичная стена. Но этого никто не мог знать, потому что дверь в вестибюле была заперта изнутри точно таким же образом. Я имею в виду настоящий выход – тоже маленькая игра дяди: посетитель мог войти внутрь, но наружу тем же путём выйти уже не мог.

Всё это наводило на размышления. Я не хотел бы чрезмерно психологизировать, да и куда мне, но очень может быть, что эта игра велась просто ради игры, так сказать, искусство ради искусства. Но в один прекрасный день я опять явился домой раньше времени, снова после прогулки по городу, и опять мне никто не открыл.

Да, я знал, где находится этот проклятый клапан и как его оттянуть, чтобы освободить «звонок», но когда я вошёл – вы успеваете следить? – когда я осуществил это чрезвычайно усложнённое вхождение, на меня сверху упал железный брусок.

Нет, я должен повторить всё сначала: итак, запорный механизм был мне уже знаком, и я знал клапан, который удерживал цепочку «звонка», каковая, если её вытянуть полностью, поднимала вверх железный брусок, который, когда я вошёл, обрушился на меня сверху.

Потому что – просто оторопь берёт – я не задвинул другой клапан, который удерживал брусок наверху.

Потому что мне никто об этом не сказал.

Должно быть, я инстинктивно прыгнул вперёд, хотя падающий брусок всё-таки успел меня слегка зацепить и поцарапать. Но в итоге я налетел на шнур, натянутый перед порогом, и порвал его. Шнур был натянут специально для того, чтобы о него споткнулись, о чём я, собственно, должен был помнить (ведь я же знал, где он проходил).

Успех моего проникновения в дом был оглушительный: на лестничной клетке завыли сирены, от потолка отделилась банка с краской, а снаружи перед дверью собрались соседи, для которых всё происходящее, видимо, было не внове.

Когда, в конце концов, домой вернулся дядя вместе с госпожой Штумпе – оба несли пакеты с покупками, – толпа уже рассосалась. Дядя, однако, заявил, что я счастливо отделался, потому что банка с краской, кажется, так и не отделилась от потолка, иначе тут было бы ужасное свинство. Он признал, что это конструктивная недоработка, и добавил, что подобные ловушки, естественно, запрещены законом. Дядя сказал, что и без того давно уже собирался усовершенствовать это устройство, в частности, например, заменить сирену на искусственный собачий лай (тут он мне подмигнул), который, правда, заметно отличается от натурального, но после его включения должна была открыться заслонка и оттуда появилась бы реальная собака, железная.

Железная?

Ну, как железо, она кусается, как железная, но на самом деле настоящая собака.

Иногда я не мог отличить, когда дядя шутит, а когда говорит всерьёз; он оживлённо трещал, ободряя меня, вот именно, он трещал: «…кусается, как жел-лезная».

Нет, злым он, конечно же, не был. Странным – да, очень странным. Возможно, даже чересчур странным, и уж точно не особо полезным для человечества.

Очень может быть, что я относился к нему с предубеждением: к тому времени я склеивал, наверное, уже тысячную пару листов, и если мне, в соответствии с дядиным заветом, следовать за днями, то вынужден с сожалением сказать, что в этих днях, как и в этом занятии, не было ничего воодушевляющего.

Каждый день – холодная комната, где мы клеили, запах клея и метаморфозы этого запаха. Поначалу пахло миндалём, потом выдохшимся миндалём. Позднее начинало отдавать просто тухлятиной, так что от этого запаха невозможно было отделаться даже во время еды.

Из чего же состояла та эмульсия? Был ли это раствор на спиртовой основе или продукт переработки костей, – что там думал себе Шварцкопф?

Хуже всего было то, что пахло в общем-то слабо, но со временем запах усиливался и становился всё назойливее и неизбежнее.

И ещё меня истязал свет. Повсюду в доме царили претенциозные сумерки, на итальянский манер. И только в клеевой меня мучил этот беспощадный свет.

Естественное освещение там было плохое, и поэтому постоянно горела одна или две лампы. Повсюду, например, царило чудесное утро – шелковистые синие полосы на небе и золотое отражение в стёклах окон – только не в клеевой, туда попадал лишь холодный мрак двора. А после полудня, когда солнце, может, и поворачивалось в эту сторону, заглядывая в окна, я уходил на почту – относил пакеты.

Вот моя тысяча первая склейка. Хотите верьте, хотите нет, но она удалась, она была настолько безупречна, что я чуть не заплакал, и начиная с этого момента я делал уже только безупречные склейки. Этим умением я овладел.

Настал день, когда дядя придирчиво изучил мои безукоризненные склейки, почти бережно сложил их стопкой одна на другую, а потом с задумчивой и серьёзной миной взвесил эту стопку на ладони.

После этого он принёс мне «настоящую» бумагу, в упаковке из «Дома Фермойген».

Вот и предаю огласке марку, писчая бумага с дорогими водяными знаками – две башни и девиз Фермойгена в верхнем углу: «Мы знаем и ценим это». Правда, к нам поступала по заказу версия без водяных знаков – более тонкая, более прозрачная и, возможно, даже более дорогая. Дядя приносил её с особым жестом, как будто речь шла о чём-то запретном.

В известном смысле именно о нём и шла речь.

Гладкая, очень тонкая бумага, тонированная под пергамент и достаточно прочная. Прочность, сказал дядя, за счёт склеивания двух листов, естественно, повышается.

Но всё-таки – для какой же цели?

С каким дальним умыслом?

На этом месте я вдруг затормозил, то есть до этого места я послушно следовал за воспоминаниями, какой бы бессмысленной ни казалась мне моя деятельность, но вот тут меня внезапно осенило.

Я встаю и иду, сперва медленно, потом всё быстрее поднимаюсь по лестнице на третий этаж, в клеевую, куда я давно уже не заходил.

Что же я надеюсь здесь найти – путеводитель, план расположения клада, тайный номер банковского счёта под столешницей?

Я выглянул из окна – кстати, госпожа Штумпе как раз во дворе. Чем же она там занята? Судя по всему, идёт по следам моих поисков. Сегодня утром я там немного поковырялся в земле – без особой надежды на успех: около тиса у стены и ещё позади другого дерева, где накануне заметил большой зазор между каменными плитами.

Ах, ничего она там не найдёт! Как и я не нашёл.

Итак, «меня осенило» – это слишком сильно сказано, но в клеевую я вошёл с неким подозрением, которое предстояло проверить.

Сумрачный свет со двора сообщал мастерской очень деловой и трезвый вид, бумага и валик лежали на столе, готовые к использованию, и даже холодный запах клея всё ещё держался в воздухе, как будто и не было такого длительного перерыва в работе.

Нет, я даже не озирался в поисках неведомо чего, а прямиком направился к столу, приподнял эбонитовую пластину – и вот оно, письмо, готовенькое – и столь же загадочное, – написанное дядиной рукой.

Дорогой племянник,

до сих пор ты (добросовестно) следовал моим указаниям, и впредь так держать, keep up the good work! Бумага терпелива, а терпение востребовано, как знать, может, на горизонте и покажется «серебряная линия». Никогда не следует сдаваться раньше времени.

Подсказка: претензии имеют силу лишь до тех пор, пока они обеспечены.