Нарекаю тебя женщиной - Ольга Верещагина

Мы тихо вышли из укрытия и на носочках пошли дальше. Глаза у Степаниды даже искрили. Она была возбуждена. Что-то мне показывала жестами. А мне хотелось петь, кричать от счастья, от причастности к виденному. Сама природа шла к нам навстречу, открывая свои тайны.

– Вот видишь, Олька, ведь какая разница, кто ты ай человек, или животина – у всех есть мамы, и они всегда берегут и любят своих детёнышей. И нет врага сильнее, чем мать, защищающая своё чадо. В пример, волчицу даже матёрые боятся, если она с детёнышами и защищает их. Вот так и моя мама билась в неравной битве со своим отцом, сплетнями и предрассудками, что ребёнок, рождённый от любви, не может быть неугодным, незаконным и поганью… Ну поспешай, скоро придём на место, на затон, потом расскажу… Вот смотри, какая муравьиная дорожка, бегут мураши по своим делам и никто им не указ. Значит, погода будет хорошая и дорога удачная – такая примета. Учись, детка, тебе Господь чуткую душу дал…

Часть 4

Мы шли по дороге, которая бежала змейкой вдоль оврага. С одной стороны нависали над ней орешники с кружевными листочками и раскидистые липы, с другой – под уклон оврага росло нескончаемое количество боярышника, шиповника и луговых трав. Запах стоял густой, тягучий, голова кружилась от влажного воздуха оврага, волнения виденного и желания скорее прийти на волжский берег.

Я была совсем ещё маленькой девочкой, и одобрительные слова Степаниды волновали и тревожили меня. Что мне предстояло узнать и понять, и сохранить в моей памяти, я не знала, но знала одно – так надо. И что у каждого своё предназначение. В чём моё предназначение, ещё неизвестно, но предназначение Степаниды просто, как сама жизнь – помогать людям. Сколько и чего ей пришлось пережить, только ей известно, и она решила мне всё рассказать, и это меня тревожило.

Вдруг дорожка выбежала из леса, и передо мной во всей своей красе засверкала водной гладью матушка и кормилица Волга. Здесь она достигала большой ширины, противоположный берег был едва виден. На высоком песчаном берегу выстроились в ряд корявые и большущие вековые сосны. Стволы были голые и причудливо извиты от волжских ветров и метелей. На макушках росли раскидистые ветви. Они шумели, ветер не давал им покоя, и они вторили шуму волжской волны. Берег был залит солнечным светом. Чайки, взволнованные и разбуженные нашим появлением, взмыли в небо и пролетали над нами, проверяя, что же нам здесь нужно.

– Всё, привал. Давай обмоемся, отдохнём, поедим и пойдём собирать травы, пока вся роса не просохла. Пойдём, умоемся, а то глаза щиплет.

Степанида сняла пиджак, расстегнула чёрный полушалок и по-татарски загнула его назад, оставляя нижние концы сзади свободными. Белая косынка слетела, и я увидела красивые белые-белые косички, уложенные по-девичьи на её маленькой голове. Она озорно подоткнула повыше юбку и спустилась к воде. Степанида плескала себе в лицо прохладную зеленоватую воду и фыркала, как лосиха, наверно, ради смеха. Мне стало весело, и я побежала к ней вниз по тропинке. Она обернулась ко мне и, набрав пригоршню воды, брызнула на меня и засмеялась.

Её беззубый рот растянулся в блаженной улыбке.

– Хорошо-то как, Олька! Хорошо! Вообще жить хорошо… Цени… Ладно пошли, поедим и всё сложим здесь, и пойдём далее налегке.

Мы расположились на поваленной сосне, на самом берегу реки. Волны шуршали галькой и песком, солнышко уже было высоко. Прохладный ветерок шевелил белые кудреватые волосы Степаниды. Она опять сидела, ни на что не реагировала и что-то напряжённо вспоминала.

– Ну что ты тут уже, кызымка3, давай поедим и кваску попьём. Лёля знатный квасок делает. Много не выпьешь и пить не хочется. Замечательная у тебя бабушка. Все её уважают… – она опять замолчала, что-то жевала своим беззубым ртом и о чем-то думала.

– Всю жизнь я хотела забыть этот чёрный день, так круто изменивший мою жизнь, но не смогла. – она тяжело вздохнула и, как будто готовясь нырнуть, начала свой рассказ:

– Знаешь, Олька, тогда, когда увидела свою мать в своей светёлке, мне вдруг стало так страшно, даже не за себя, а за неё. Она всегда любила меня какой-то странною любовью. Она ласкала и гладила меня, баловала и разговаривала так, как будто рядом всегда мой отец и её любимый. Я уже достаточно взрослой видела, что она не меня любит, а того, моего отца, которого ей, так и не удалось больше увидеть. Сколько бы я ни спрашивала ни тётка, ни мама ничего не отвечали. Я привыкла, что его просто нет. И тут вдруг я вижу мою маму в слезах и убитую горем. Когда мама успокоилась, то сказала, вставая на колени:

– Прости, меня Стёпушка, за всё. Христа ради, прости. Я ведь ничего этого не знала. Выслушай мою исповедь и отпусти грехи, и послушайся меня. Другого пути нам твой дед и мой отец не оставил. Нам на раздумье только один день даден.

– Я и знать не знала, что такое возможно в жизни. Росла я в достатке, правда, деда своего ни разу не видела, ни в чём не нуждалась. Мама и тётка меня баловали. Женихов было много, но пока замуж так и не вышла. Всё собиралась и выбирала. Ну думаю, на Святки выберу – всё пора, ан не тут-то было. Мама плакала и плакала, не могла успокоиться, я тоже очень тревожилась…

Потом мама продолжила свой рассказ, всхлипывая и вытирая глаза платком:

– Случилось это, – заговорила мама, – в одна тысяча восемьсот восьмидесятом годе. Было мне пятнадцать лет. Была на тот момент я единственной дочерью в семье, и мне не было отказов. На внешний вид была куклёнком: волосы русые с волной, глаза голубые, мамины, жаль, что мама умерла. Жила я с отцом и тёткой, его сестрой. У отца были лавки, текстильные склады. К нам часто приезжали приказчики за товаром. Я помогала тётке по хозяйству, поила их чаем и кормила ужином или обедом, стелила спать и иногда отпускала в лавках товар. Отец привык к этому и разрешал мне всё, считал, что труд на пользу пойдёт. Я была своенравная и с характером. Он думал, что со временем займусь его делом.

Но однажды из Казани к нам приехали приказчик с молодым хозяином-татарином, звали его Вахит. Был он смугл, глаза, аккурат твои, большие, раскосые, словно спелые вишни. Мягок по-восточному в обращении, уважителен, высок и строен. На меня смотрел с восхищением, нежностью и уважением к женщине. Однажды, когда отца с приказчиком не было дома, он пришёл ко мне. Господи, какие слова он говорил, как ласкал меня, не выразить словами, ну и уговорил. Решил меня взять увозом, у них там можно и пятнадцатилетнюю в жёны брать. Мулла прочитает Коран, и всё. А у меня он был первый и единственный. Влюбилась я без памяти… И вот они собрались уезжать, телеги нагрузили, чтобы на баржу везти, мои вещички припрятали на возке. Но отцу кто-то доложил, он меня запер. Что потом было, я не помню, помню только меня целый месяц держали взаперти. Я не ела, не пила, похудела, отец буйствовал, а когда узнал, что беременная от Вахита, велел тётке собираться и увезти меня, и больше чтоб на глаза не показывалась. Что я пережила, только Господь ведает, да моя тётя. Вот уже двадцать пять лет тут живу и ни разу отец не приезжал, и тебя не видел. И ничего не знаю, что стало с Вахитом. Сама я виновата, но тебя растила, баловала и любила всей неистраченной своей любовью, нежностью и бабьем счастьем. Ты – единственная моя отрада в жизни, а сейчас я должна и тебя лишиться. Ты прости меня за всё. Я должна была тебе всё сказать… А лучше – выдать как можно скорее замуж, но время упущено… Ну как я могла знать, доченька моя…

Она вновь заплакала так горько и безутешно, но чем ей помочь я могла…

– И вот настал час расплаты, – продолжила мама. – Вчера приехал Асхат, а с ним мулла и привёз завещание моего отца и твоего деда. Полгода назад он умер и оставил завещание. Завещание состоит в том, что если ты не выйдешь до двадцати пяти лет замуж, то должна будешь стать третьей женой Асхата и всё состояние и имущество отойдёт ему.

– Я не могла ни слова вымолвить. Как же так? Меня замуж за старика, да ещё третьей женой… Не пойду, не пойду – стучала в мозгу кровь… Мать замертво лежала на ватолах4, и только слёзы ручьём стекали с её глаз. Она пыталась обнять меня за ноги, но не получалось. Я подняла её, дала полотенце, усадила на прикроватную скамеечку и спросила:

– Мама, а как же так? Зачем дед так поступил с тобой и со мной. А как же ты? Как тётя? Он ей что-то оставил?..

– По сути, я должна стать служанкой, зная татарские обычаи, – продолжила скорбно Степанида. – Я не могла ни плакать, ни кричать, просто сидела и смотрела на истерику матери. Вдруг в светёлку вошла старая тётка. Она изменилась и была сама на себя не похожа. На голове плотно надвинутый на глаза белый платок, завязанный узлом по-русски, праздничная одежда и какие-то вещи в руке.

– Ну что, Надежда, всё сказала Степаниде? Ну, чего теперь реветь… Нужно было думать головой, зная характер братца. Жаль, конечно, но не нужно было долго выбирать. Дождались… Чё уж теперь. Нужно подчиниться, Стёпушка, – сказала она с волнением в голосе, – говорила мать тебе, пробросаешься. Ну, вот и расплата… Ладно, Надежда тебе главного не сказала. От тебя теперь зависит наша судьба. Смилуйся, Стёпушка, смирись… Христом Богом просим. В завещании отец отдал всё состояние Асхату при условии, если ты пойдёшь в его дом третьей женой и будешь жить достойно, а мы с твоей матерью будем жить у тебя в приживалках, на твоих с Асхатом хлебах. Если ты откажешься, Асхат заберёт всё себе, а мы отправляемся на все четыре стороны. Вот, как братец распорядился. Так и не простил выходит мать-то… Это его старое чувство так и не дало ему покоя…