Четыре черта - Герман Банг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фриц запел. Вполголоса напевал он слова «Вальса любви»:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Одна за другой проезжали мимо него повозки. Улицу заполнил аромат цветов.
Цветочницы, которые сидели на козлах, закутавшись в длинные платки, оборачивались и улыбались ему.
А он все пел:
Amour, amour.
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
В переулке, где он жил, было совсем тихо, и между рядами высоких домов еще стояла полутьма. Фриц замедлил шаг. Не переставая напевать, он несколько раз окинул взглядом свой дом.
Неожиданно он .вздрогнул! в одном из окон ему померещилось чье-то лицо.
Вся бледная, затаив дыханье, Эмэ прислушивалась за своей дверью.
Да, это он.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours..,
Дверь в верхнем этаже захлопнулась, и все смолкло.
Бледная как мел, судорожно прижав руки к груди, Эмэ, словно сомнамбула, отошла от окна и легла в постель. Недвижным взором глядела она в занимавшийся серый день — еще один новый день.
v
Когда Фриц Чекки проснулся, разбитый усталостью, было уже поздно, и мало-помалу ему вспомнилось все; как бы сквозь смутную пелену он увидел Адольфа, который, стоя посреди комнаты, растирал мокрым полотенцем тело.
— Проснулся все-таки,— с издевкой произнес
Адольф.
— Да,— только и ответил Фриц, продолжая глядеть
на брата.
— Пора бы и встать,— тем же тоном заметил Адольф.
— Пора,—- сказал Фриц, но по-прежнему не двигался, разглядывая сильное, нетронутое тело брата, с подвижными, словно живыми мускулами. Он ощутил глухую ярость, жестокую, постыдную зависть побежденного.
Он лежал, все так же глядя на брата. Неожиданно взметнув кверху руки, он почувствовал, что в них нет силы, затем, упершись ступнями в изножье кровати, он ощутил вялость мышц в ногах,— и тут его охватила немая, отчаянная досада на самого себя, на свое тело, на свою страсть, на свое мужское естество и на нее — воровку, грабительницу, губительницу — женщину.
Весь во власти ярости он не размышлял. Он знал лишь одно: он мог бы избить ее, кулаками забить ее до смерти. До смерти — удар за ударом. До смерти — и пусть кричит и хохочет. До смерти — так,
чтобы рухнула бездыханной. До смерти — ногами и каблуками.
Он снова вскинул руки и сжал кисти и, снова ощутив предательскую слабость мышц, в бешенстве стиснул зубы.
Адольф вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Тогда Фрид вскочил с постели. Как был нагишом, он начал испытывать свое тело. Попробовал одно, дру-* гое — не вышло. Перешел к партерным упражнениям — не осилил. Усталые руки и ноги дрожали, отказываясь повиноваться.
Он повторил попытку. Ударил себя по лицу. Снова повторил попытку. Ущипнул себя несколько раз ногтями.
Все было напрасно.
Ничего не получалось.
В исступлении он сделал еще одну попытку. Все было напрасно. Ничего не получалось.
Он вяло опустился на стул у большого зеркала и начал осматривать — мускул за мускулом — свое обмякшее, бессильное тело.
Значит, это правда: они похищают все. Здоровье, силу, крепость мышц. Значит, это правда: ты все теряешь — работу, положение, имя.
— Да, такие, значит, дела.
И с ним будет то же, что и с другими, и скоро его настигнет конец.
С ним будет то же, что с братьями «Старс», теми, что из города в город возили за собой двух потаскух, с которыми спали и которых колотили почем зря, покуда не угодили в сумасшедший дом.
С ним будет то же, что с жонглером Чарльзом, который жил с Аделиной, певичкой: тело его стало дряблым, как у пропойцы. И тогда он повесился на суку.
Или взять Губерта, того самого, что сбежал с бабой одного из конюхов и с тех пор выступает на ярмарке, или еще жокея Пауля, который втюрился в «Аниту с ножами» и теперь служит зазывалой в балагане.
— Да, после них наше тело что лапша.
Он снова встал.
— Но я не поддамся!
И он снова стал упражняться, истязая свои мышцы, вкладывая в работу всю силу, напрягая каждую жилку своего тела.
Дело пошло на лад.
Он вдруг кинулся одеваться. Торопливо набросив на себя одежду, он застегнулся и вышел. Он хотел испытать свои силы — испытать на трапеции, в цирке.
Адольфа, Эмэ и Луизу он застал уже за работой: одетые в серые блузы, они висели на трапециях.
Фриц переоделся и начал с партерной гимнастики. Он ходил на руках, попеременно балансируя то на правой, то на левой — все тело его дрожало. Остальные молча следили за ним со своих трапеций. Потом он вспрыгнул на сетку — нетерпеливо и резко— и взобрался на трапецию против Эмэ. Раскачавшись, он повис на руках, вытянувшись всем своим стройным телом, и начал работать.
Эмэ недвижно сидела на трапеции. Тяжелым взглядом воспаленных бессонницей глаз она неотступно глядела на человека,— мужчину, которого любила и который пришел сюда после любовной ночи с другой.
Сколько, лет они провели вместе — тело к телу...
Она ощупывала его глазами: затылок, не один раз служивший ей опорой; руки, которыми он ее ловил; ноги, которые она обнимала...
И сила привычки, рожденной ремеслом, знание, даруемое работой,— все это лишь умножало ее страдания.
Охваченная невыносимой телесной мукой, какую, видно, она одна могла ощутить, она неотвязно глядела на Фрица, занятого работой.
Но Фриц заставил ее очнуться.
— Чего ты ждешь? — властно крикнул он ей.
— Сейчас!
Вздрогнув, она привычно выпрямилась на трапеции во весь рост. Всего лишь на миг встретились их глаза. Но Фриц вдруг увидел ее бледное лицо, оцепенелый взгляд, недвижное, оцепенелое тело — и понял все.
В тот же миг его захлестнуло неодолимое, безграничное отвращение к этому женскому телу, тошнота и омерзение от одной мысли, что он должен будет к нему прикоснуться— к телу другой женщины, любящей его.
Непреоборимое, леденящее отвращение, почти ненависть.
— Начинайте! — крикнул Адольф.
—- Да начинайте же! — закричала Луиза.
Но Фриц и Эмэ медлили.
Затем оба рванулись друг другу навстречу и встретились в воздухе. Бледные как мел, они смерили друг друга взглядом и снова разлетелись в разные стороны. Он поймал ее, но она упала. Тогда они повторили все сызнова, но он сорвался и рухнул вниз.
И снова они начали работать, сцепившись взглядами: казалось, с каждым мигом они становятся все бледнее. Оба упали: Фриц — первый.
Вверху на трапеции Луиза с Адольфом громко расхохотались. Адольф крикнул:
— Везет тебе сегодня!
— Не иначе его кто-то сглазил!— прокричала сверху Луиза, и они с Адольфом снова расхохотались.
Двое других продолжали работать, но им снова не повезло: Эмэ не удержала партнера; упав в натянутую сетку, Фриц громко выругался.
И тогда все они вдруг начали кричать друг на друга, сердито и возбужденно, высокими, пронзительными голосами,— одна лишь Эмэ, как и прежде, молча сидела на трапеции, широко раскрыв глаза, странно бледная после напряженной работы.
Фриц снова взметнулся вверх, и снова они принялись за тренировку. Оба разом вскрикнули и оттолкнулись от мостика.
С криками летели они друг другу навстречу, яростно обхватывали друг друга.
Это уже не походило на репетицию. Это была борьба. Они не встречались в воздухе, не ловили, не обнимали друг друга, как прежде. Они мерялись силами, вцепляясь друг в друга, как звери.
Казалось, высоко в воздухе два разгоряченных тела вступили между собой в отчаянный поединок.
Они больше не делали передышек. Не выкрикивали слов команды. Обезумев от жестокой, неодолимой злобы, ужасавшей их самих, они словно схватывались в воздухе врукопашную.
И вдруг, пронзительно вскрикнув, Эмэ рухнула вниз. Секунду она без признаков жизни лежала в сетке.
Фриц взметнулся на свою трапецию и, стиснув зубы, с бледным, как маска, лицом, оглядел побежденную.
Затем он встал на трапеции во весь рост и сказал:
— Она больше не может работать. Нам надо поменяться; она возьмет верхнюю трапецию, а Луиза пусть работает здесь.
Он произнес эти слова властно, как человек, имеющий право приказывать другим. Никто не ответил ему, но Луиза стала медленно сползать из-под купола вниз, к трапеции Эмэ.
Эмэ не проронила ни слова. Она лишь опасливо, как загнанный зверь, приподнялась на сетке.
Затем она медленно вскарабкалась вверх по канату под купол.
Работа продолжалась.
Но силы Фрица иссякли. Злоба вконец поглотила их. Он уже не мог удержать партнершу: он падал сам, и Луиза падала вместе с ним.
— Что с тобой? — крикнул ему Адольф.— Болен ты, что ли? Полезай наверх, в купол, там ты, может, еще сгодишься, а так больше нельзя!
Фриц не ответил; он сидел, уронив голову на грудь, словно его ударили.
Затем он сказал, вернее, процедил сквозь стиснутые зубы:
