Эта сильная слабая женщина - Евгений Воеводин

— На трассе, — ответил он. — Вы что же, ничего не слышали?

— О чем? — снова спросила она. Маскатов поглядел на нее не то удивленно, не то недоверчиво: действительно, ничего не знает? Тогда почему же она здесь? — так поняла Любовь Ивановна его взгляд. Нагнувшись, Маскатов достал из ящика стола папку, а из нее — пачку фотографий и, развернув их веером, как карты, начал смотреть сам. Лицо у него сразу стало хмурым, кончики тонких губ опустились. Словно нехотя он протянул фотографии Любови Ивановне.

…Черные разливы нефти, откуда торчат кусты и низкие деревца, — кусты и деревца, будто растущие из нефти, а на самом деле уже обреченные на гибель. Труба с зияющей, изломанной трещиной, и на всех остальных снимках то же самое: труба с трещиной, одна бесконечная труба с бесконечной трещиной… Маскатов молчал, пока Любовь Ивановна разглядывала фотографии.

— Когда это случилось?

— Летом. Я ездил туда с комиссией, — страшновато… Трещина — полтора километра. Представляете? Рванула по трубе со скоростью звука… Хорошо, что рядом никаких сел — тундра, болота, — иначе беды не обобраться… Подлететь на вертолете нельзя, мало ли какая-нибудь искра… Шли по топям. Мошкара висит — тучи, а за два километра от трубы ни одного комарика, все пропахло нефтью… Когда я увидел это, у меня под шапкой волосы зашевелились. Вы что ж, действительно ничего не знали? Говорят, даже Би-би-си или «Голос Америки» передавали что-то. Со своими комментариями, разумеется.

Любовь Ивановна качнула головой: нет, она ничего не знала, ничего не слышала. И снова, и снова разглядывала фотографии…

…Несколько человек стоят над трубой, опустив головы, как над покойником. Увидеть такое — не только волосы зашевелятся! Но все-таки сначала она представила себе, что же испытали эти люди, в том числе и Маскатов, и только потом — размеры аварии. Очевидно, нефти вылилось не так уж и много, ее подачу в трубопровод успели перекрыть, есть же там у них аварийная служба… Пропал долгий людской труд. Она не знала, сколько сил и времени понадобилось, чтобы проложить через северные топи эти полтора километра, но догадывалась, что много и что теперь куда тяжелее будет восстановить трубопровод, чем проложить новый. Вон, на снимке ясно видно, как стоят люди — по щиколотку в нефти. На глянцевой бумаге нефть отливала жирно и зловеще…

Она подумала: знал ли об этом Туфлин? А если знал, почему ничего не сказал? И если эта новая работа с трубными сталями возникла вот так, вдруг, скорее всего по нашему немудреному принципу — «пока гром не грянет — мужик не перекрестится», почему Туфлин передал ее ей, старшему инженеру, и не ввел в группу ни одного научного сотрудника? Ухарский — молод, неусидчив, работа в отделе его тяготит, он сам говорил об этом. Мечтает работать в отделе чистых веществ и ждет не дождется, когда там освободится должность.

Любовь Ивановна положила фотографии на стол и достала из сумочки записку Туфлина. Все повторилось: только теперь, пока Маскатов читал, молчала она, стараясь определить по лицу главного инженера, о чем он сейчас думает.

— Работой будет руководить Туфлин? — спросил он, не поднимая от бумаги глаз.

— Поскольку он завлаб — да.

— Я производственник, Любовь Ивановна, и плохо представляю себе организацию работы в научно-исследовательском институте. Сколько времени у вас может уйти на эту тему? Год, два, три? Мне-то казалось, что сейчас на нее должны навалиться сплошь доктора и кандидаты — извините, не в обиду вам сказано. Я не прав?

— В вас говорит нетерпение… и еще  э т о, — кивнула она на фотографии, которые Маскатов так и не убрал со своего стола. — Игорь Борисович — серьезный ученый, а, насколько я знаю, курировать нас будет академик Плассен.

Это она сказала для того, чтобы хоть немного успокоить Маскатова. Тот был по-прежнему хмур, сидел, тяжело упираясь локтями в стол и крутя карандаш короткими, сильными пальцами.

— Ну, хорошо, — сказал он наконец, будто решив что-то для самого себя. — Сейчас я передам вас заместителю начальника ЦЗЛ, походите по заводу, поглядите, чем мы богаты, а чем бедны. И не обижайтесь, если вас будут не очень хорошо понимать. Для наших людей наука — штука загадочная. Как говорится, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. Им не докажешь, что в науке даже отсутствие результата — тоже результат. У нас привыкли все щупать руками и не принимается ничего, что не работает на план. Это вы еще почувствуете. Заранее говорю, чтоб не оробели.

— Я не робкая, — улыбнулась Любовь Ивановна. — И на заводах тоже поработала.

— Тем лучше, — кивнул Маскатов. Он сказал в микрофон секретарше, чтобы та проводила гостью в ЦЗЛ, и уже куда-то спешил, и снял трубку с коммутатора — кому-то звонить, и чем-то неуловимо напоминал сейчас Туфлина. Когда Любовь Ивановна подошла к двери, Маскатов, словно только что вспомнив, сказал ей вслед: — А ужинать прошу ко мне домой, по закону студенческого братства. Сосиски, запеченные в тесте, помните?

Любовь Ивановна рассмеялась. Все годы, что она училась, в студенческой столовой неизменно продавали сосиски, запеченные в тесте. Многое из тех лет уже забылось, а вот поди ж ты — эти сосиски помнили почему-то все.

Есть люди, о которых можно знать все через пять минут после знакомства. Таким человеком оказался заместитель начальника ЦЗЛ Седякин — маленький, разговорчивый, юркий, пожалуй, чем-то даже смешной, в том странном возрасте, когда смотришь и гадаешь: то ли он недавно выскочил из института, то ли ему всего ничего до пенсии.

Уже по пути в цех Седякин успел рассказать Любови Ивановне, что он дважды дед, что ему довелось побывать в Индии, на Бхилаи, что старшая дочка не в ладах с мужем и что в ЦЗЛ диссертации валяются под ногами — только подбирай и  о с т е п е н я й с я. А кому это делать и когда, если за месяц надо обработать сотни образцов?

— Вы уже давно в кандидатах? — спросил он.

— Я? Нет, я вообще не кандидат.

Седякин поглядел на нее как-то сбоку, видимо подумав, что зря распустил перед ней перья. Выходит, ошибся, не того уровня гость — но натура все-таки взяла верх, и он снова рассказывал о себе, уже не задавая Любови Ивановне никаких вопросов, будто потеряв к ней всяческий интерес и только радуясь тому, что нашел молчаливую слушательницу.

Любовь Ивановна старалась не улыбаться, хотя это было трудно: по термоцеху Седякин водил ее как хвастливый хозяин по своей собственной квартире. Он привел ее в дальний конец цеха, к печи — длинной и чудовищно огромной, при первом взгляде на которую сразу чувствовалась мощь, скрытая за ее стенками. Тяжелый мерный гул, исходящий от нее, давил на уши. Остро пахло газом. Печь медленно поглощала трубу; невидимые рольганги протаскивали ее через газовые факелы, и потом труба словно взрывалась, попадая в спреер, под струи воды. Седякину приходилось кричать: «Уникум! Единственная в стране… Отечественная до последнего винтика…»

— А скорость нагрева?

— Пять. Пять градусов, говорю…

— Маловато.

— Идемте, я вам другое покажу.

Пять градусов, — думала, идя за Седякиным, Любовь Ивановна. В институте они нагревали сталь до тридцати в секунду.

Седякин привел ее в большой бокс, отгороженный от цеха толстыми стенами. Здесь было тихо, тишина наступила неожиданно, едва они переступили порог, но Седякин почему-то продолжал кричать:

— Вот, кончаем монтировать… Высокочастотная… Кольцевой индуктор — видите? Там преобразователи… Тоже спреер… Можно нагревать локально… На печи меняется геометрия, а здесь…

— А здесь вы можете получить гофр, — сказала Любовь Ивановна, и Седякин удивленно поглядел на нее.

— А я-то все кричу по привычке! — засмеялся Седякин. — Гофр? Может быть, мы еще не пробовали. Установку должны пустить к началу будущего года. Но вы ведь все равно не приедете со своими разработками раньше будущего года?

Любовь Ивановна быстро записывала все, что говорил ей об этой установке Седякин: режим нагрева и охлаждения, скорость продвижения трубы, и кивала — да, конечно, здорово, что у вас есть эта установка, вот и будем работать на ней.

— Только на ней? — усмехнулся Седякин. — А потом что?

— А потом перейдем на круглую печь.

— Как у вас все просто! Печь-то на потоке стоит, она должна план давать. И эта установка, между прочим, тоже.

— Значит, для науки местечка не найдется? — пошутила Любовь Ивановна, но Седякин не понял шутки.

— Это уж как начальство решит, — сказал он. — На этой высокочастотной, между прочим, стоимость нагрева — двадцать рубликов на тонну. А кто будет за вашу науку платить? Посмотрит начальство и скажет: дороговатая выходит заводу эта любовь.

Сейчас перед ней был совсем другой Седякин — не тот, который вел ее сюда и по дороге рассказывал только о себе, и не тот, который хвастал печью, словно какой-нибудь собственной покупкой, а третий — нудный и, пожалуй, ехидный.