Клад последних Романовых - Юлия Алейникова

Станиславу Дмитриевичу парня было жалко. Впрочем, какой он парень? Мужчина. Чуть младше, чем он сам. И, тем не менее, в одночасье потерять обоих родителей – это тяжелый удар для любого. Еще вчера успешная, благополучная семья перестала существовать. А ведь у Панова даже детей нет, если бы были, он бы не чувствовал себя так одиноко. Хорошо хоть женат. Майор с сочувствием взглянул на бледного, с глубокими синими тенями на лице человека. Панов поймал его взгляд и тут же постарался взять себя в руки. Молодец. Сильный парень, не рохля, не размазня. Не пропадет, с уважением и симпатией заключил майор.

Собраться Максиму помог полный мнимого сочувствия взгляд майора. Ему стало стыдно за то, что не сдержался и показал этому двуличному, продажному менту свою слабость. Ну уж нет! Сопли распускать он будет дома, а сейчас надо хоть что-то выяснить. Но майор его опередил:

– Возможно, у вашего отца были неприятности на работе, финансовые проблемы? Конфликт с компаньонами?

– Ни о чем таком мне не известно. Но если это поможет следствию, я попытаюсь выяснить.

– Поможет. Только будьте осторожны. Постарайтесь сделать это ненавязчиво, между прочим. Мы со своей стороны эту версию тоже проверим, – пообещал майор. У него не было оснований подозревать младшего Панова в убийстве родителей, а потому он счел возможным проявить определенную откровенность в разговоре.

– Значит, вы считаете, что тот, кто издевался над родителями перед смертью, пытался выбить из них какую-то важную информацию?

– Возможно.

Следственный комитет Максим покидал с твердой уверенностью, что добросовестного расследования не будет. Он не доверял таким сладкоголосым деятелям, как этот лощеный майор с замашками модного адвоката.

Глава 3

Март 1918 г. Тобольск

Легкая невесомая вьюга с еле слышным шелестом и свистом проносилась вдоль высокого дощатого забора «Дома свободы». Притихший, укрытый потемневшим, колючим от недавних оттепелей снегом Тобольск жался к теплым печам, кутался в шали и тулупы, ждал настоящей весны, мечтал встряхнуться, выбраться из тесных домов на зеленый простор, на жаркое солнышко. Уже поселилась в сердцах обывателей тихая необъяснимая радость, какая прокрадывается по весне даже в самые очерствелые сердца, бередит, беспокоит, томит смутными ожиданиями. И лишь обитатели «Дома свободы», бывшего Губернаторского дома, были мучимы совсем другими предчувствиями, подавлены и растеряны.

Приходилось расставаться с преданными, давно знакомыми людьми, беспокоиться за их судьбу и за свою. И за судьбу России. Позорный Брестский мир потряс императора, ужаснул императрицу и все их окружение. Темный ужас, хаос захватил Россию, и не было у них средств спасти ее. А тут еще солдатские комитеты. Солдаты охраны, начитавшись революционной литературы, совершенно переменились к своим пленникам, демонстрировали невозможные грубость и хамство. Глухая, удушливая злоба окружала царственных пленников, клубилась внутри дощатого забора, наполняла печалью глаза и тяжестью души.

Но было Прощеное воскресенье, и была служба, и храм, полный нежного пения, и чудесный запах свечей и ладана, и наполнялись сердца любовью и светом, легче становилась ноша и светлее лица.

Только эта радость и осталась семье с тех пор, как пришло из Петрограда известие о разгоне Временного правительства и приходе к власти большевиков. О, как круто повернулась действительность с приходом этого известия, как бурно выплеснулась на семью бывшего самодержца ненависть, нет, не народная, – жители Тобольска жалели изгнанников, посылали им гостинцы, крестились в тех редких случаях, когда видели их идущими в храм, вставали на колени, плакали. Солдатский комитет, вот кто был настоящим гонителем. Солдаты охраны, едва услышав о смене власти в столице, с ужасающей, никем не ограничиваемой ненавистью обратились к семье, стремясь унизить, притеснить, каждой малостью задеть утратившего власть, беззащитного перед ними бывшего Российского самодержца, его высокомерную супругу и их детей, раздражающе вежливых, простых в обращении, кротких, светлых и, видимо, оттого еще более ненавистных.

О как рьяно они взялись за установление «равенства» в «Доме свободы», потребовав, чтобы Николай Второй снял погоны, а получив решительный отказ, постановили перевести все семейство на солдатский паек. И пришлось подчиниться. Поскольку по решению комиссара Карелина из казны теперь оплачивались только солдатский паек, отопление дома и электричество. Остальное царственные пленники оплачивали из личных капиталов, но и тут имелось ограничение: в месяц тратить не более шестисот рублей. И пришлось расстаться с преданными, ставшими почти родными людьми, последовавшими за семьей в ссылку. Уволить большую часть прислуги. И не потому горевали, что не могли обойтись без этих людей, а потому, что обрекали их и их семьи на нищету и голод. Где им, дворцовым слугам, найти заработок в новом пролетарском Тобольске? А в феврале, не зная, как еще притеснить, чем задеть кротких и смиренных узников, взяли солдаты охраны да и разломали ледяную горку, которую дети вместе со своим учителем Пьером Жильяром и его величеством посреди двора построили. И еще тоскливее, еще скучнее стали дни, из развлечений за высоким забором только и остались, что колка и распилка дров.

А тут еще новая напасть. Из Омска прибыл отряд солдат с комиссаром Дуцманом с требованием передать им царственных пленников, чтобы препроводить их в Омск для суда и казни. Да, отовсюду теперь доносились крики и вопли с требованием казнить Кровавого царя Николашку. И обидно это было и ранило до слез, ибо не кровавым он был, а смиренным и кротким, и людей своих любил и страну. И жизнь за нее готов был отдать, а его кровавым называют, казни его требуют за преступления. Неужто же он таким плохим царем был, таким уж негодным?

– Смилуйся над нами, Господи!

Из дневников Пьера Жильяра

(4 марта 1918 года)

«Сегодня воскресенье на Масленице. Все в полном веселье. Под нашими окнами проезжают туда и обратно сани. Звон колокольцев, бубенчиков, звуки гармоник, песни… Дети грустно смотрят на всех этих веселящихся людей. С некоторого времени они начинают скучать, и их тяготит заключение. Они ходят кругом двора, окруженного высоким сплошным забором. С тех пор как их гора разрушена, их единственное развлечение – пилить и рубить дрова.

Наглость солдат превосходит все, что можно вообразить; ушедших заменили молодыми, у которых самые гнусные замашки.

Их Величества, несмотря на жгучую тревогу, растущую со дня на день, сохраняют надежду, что среди верных им людей найдутся несколько человек, которые попытаются их освободить. Мы неоднократно настаивали перед Государем, чтобы держаться наготове на случай всяких возможностей. Он ставит два условия, которые сильно осложняют дело: он не допускает ни того, чтобы семья была разлучена, ни того, чтобы мы покинули территорию Российской империи. Государыня говорила мне однажды по этому поводу: «Я ни за что на свете не хочу покидать России, так как мне кажется, что если бы нам пришлось уехать за границу, это значило бы порвать последнюю нить, связывающую нас с прошлым; мне кажется, что это прошлое погибло бы безвозвратно».

Тревожно, тревожно было в бывшем Губернаторском доме.

– Евгений Степанович, – тихим голосом обратился к полковнику Кобылинскому Николай II, отводя командира отряда особого назначения, несшего охрану пленников, к окну кабинета, – у меня к вам просьба, и не пустячная.

За окном уже стемнело, небольшой костер возле караульных отбрасывал на вытоптанный снег двора и на дощатый забор трепещущие красные отсветы, свежий, по-весеннему влажный ветер качал ветви деревьев. Николай Александрович, осунувшийся, потемневший от навалившихся на семью невзгод, как завороженный смотрел сквозь стекло на трепещущее пламя.

Начальник царской охраны вытянулся по стойке смирно, хотя уже не было на нем погон, солдатский комитет постановил их снять, и формы на нем тоже не было, и командиром он числился постольку-поскольку, с трудом удерживая в повиновении разболтавшихся, разнузданных караульных, и только ради пленных не покидал свой пост, из последних сил стараясь защитить их от хамского произвола. А ведь когда-то, еще совсем недавно, солдаты эти были отборным лейб-гвардии полком, преданным государю Императору. Но вот приехал из Петрограда в сентябре семнадцатого года комиссар Панкратов. Занялся с солдатами грамотой и прочими хорошими предметами, а между делом освещал разные политические вопросы. И так хорошо у него дело пошло, что вместо того, чтобы стать социал-революционерами, как их учитель, солдаты прямиком обратились в большевистскую веру. И возненавидели семью бывшего самодержца лютой ненавистью, желая немедленно установить на земле всеобщие равенство и справедливость, и воплощали свои желания в безобразных хамских выходках.