В городе яблок. Были и небыли - Елена Клепикова

Оксана метнулась в спальню.

– Всё. Кешка, нам пора, – Еркын поднялся. – Коляныч, уходим, живо.

– Ребята, не бросайте, – взмолился Мамкин.

В комнату влетела разъярённая Мамкина, потрясая бархатными лоскутьями:

– Это ж какая скотина мою парадную юбку порешила?!

Жалобно зазвенело разбитое стекло, в окно друг за другом полетели пустая бутылка, помидоры, жалкие остатки чёрной бархатной юбки. Друзья ретировались из квартиры, оставив Мамкина на растерзанье супруге. Почему-то им было очень смешно.

– Смешно, но что-то не весело.

– Не любо – не слушай…

– … А врать не мешай.

– Это кто врёт?!

– Ладно, ладно, не кипешись.

– Юбку жалко. И жену. И болонку.

– Кх-м. Ну, каждому своё. Всё на сегодня.

Ночь шестая: Голос Академии Искусств

Мой дом строили несколько лет. Ещё бы, ведь это был главный дом страны – Дом правительства Казахской АССР. В 1927 году решение о переносе столицы из Кзыл-Орды в Алма-Ату было принято и началось создание материальной базы для размещения республиканских учреждений и организаций. И создание этой самой базы началось со строительства моего дома. На Всесоюзный конкурс, объявленный Московским архитектурным обществом, было представлено 54 проекта. Победил проект архитекторов—конструктивистов М. Гинзбурга и Ф. Миллиниса. В последующие годы здание ремонтировали и частично перестраивали, но до сих пор из-под позднейших наслоений, проступает его строгая, лаконичная, монолитная форма.

Теоретическая концепция конструктивизма17 гласит, что идейно-художественные и утилитарно-практические задачи должно рассматривать в совокупности и что каждой функции отвечает наиболее рациональная объёмно-планировочная структура. Проще говоря, форма соответствует функции. Мой дом был идеален в этом соответствии.

Центр Алма-Аты с Домом правительства, Домом связи, зданиями Министерства водного хозяйства, кинотеатра «Алатау», гостиницы «Дом Советов», жилыми домами стал лабораторией конструктивизма и, одновременно, его лебединой песней. Вскоре на смену романтично-утопическому, строгому и революционному аскетизму пришёл помпезный, роскошный, величественный и монументальный сталинский ампир и дворцы во вкусе Людовика Четырнадцатого стали считаться вполне пролетарскими.

На фасаде моего дома долгое время висела мемориальная доска, что «с балкона этого дома в сентябре 1934 года выступил с речью С.М.Киров», теперь прибавилась еще одна: «В этом здании в 1933—1938 годах работал видный государственный деятель Левон Исаевич Мирзоян в должности Первого секретаря ЦК КП Казахстана. Репрессирован в 1938, расстрелян 26.02,1939 г. Реабилитирован в 1956 г.» А Сергея Мироновича Кирова застрелили спустя два месяца после поездки в Казахстан, 1 декабря 1934 года.

Потом, через двадцать с лишним лет, построили новый Дом правительства, а здесь поселились студенты сразу трёх факультетов Университета: историки, журналисты и филологи. Назывался он тогда Казахский государственный университет имени С.М.Кирова. Такое вот стечение обстоятельств. Когда построили городок КазГУ и мои славные гуманитарии переехали, в дом заселилась киношно-театрально-художническая братия. Жизнь у меня пошла хлопотная, калейдоскопная, весёлая. Чему только не был я свидетелем и каких только историй не наслушался:

Музейная история

В сентябре 1985 года Центральный Государственный музей Казахской ССР переехал из здания Кафедрального собора, что в парке имени 28-и гвардейцев-панфиловцев, в огромное суперсовременное по тем временам здание на улице Фурманова. Экспозицию строили ударными темпами – жизненная необходимость – успеть к 16 съезду компартии Казахстана18. Сотрудники и бригады художников работали на износ – день ненормированный, переходящий в ночь, без праздников и выходных. Здание, естественно, как и всякая «датная» стройка, до ума не доведено – холод невероятный и сквозняки, как в средневековых замках.

В каждом из четырёх экспозиционных залов работали научные сотрудники со «своими» художниками. Тематический материал собирался трудно, каждый предмет оплачен «кровью» и нервами. Над каждым экспонатом сотрудники, понимая их историческую, и не только, ценность, тряслись до полной потери сознания.

Работа кипела и в зале истории советского периода уже шла к завершению. Реконструкции, инсталляции, витрины… Вещи, награды, фотографии, документы – срез страшного и великого времени. В одной из витрин, с реконструкцией кабинета писателя, среди многих раритетных вещей на ореховом столе под круглым абажуром «наркомовской» лампы стояла хрупкая «музейная гордость» – хрустальный «морозный» стакан в серебряном, выложенном эмалью, подстаканнике. Из него, в своё время, пил чай Сакен Сейфуллин. И вот как-то утром, сотрудники, придя к месту работы, обнаружили пропажу: подстаканник стоит, а стакана нет. Началась тихая паника. Надо сказать, что зал был поделён на зоны ответственности – тот из сотрудников, кто вёл определенную научную тему и отвечал за построение этого раздела, отвечал и за сохранность экспонатов. Все кинулись в свои «зоны ответственности». И «случилось страшное» – пропажи обнаруживались одна за другой: комиссарская шинель времён гражданской войны, алюминиевая армейская вилко-ложка, вышитая скатерть, и, самое ужасное, из витрины пропал скальпель из хирургического набора академика Сызганова – самый большой и невероятно острый. Дальнейшее напоминало «пожар во время наводнения в сумасшедшем доме».

Через час на рабочие места подтянулись художники и тоже приняли посильное участие в этом апофеозе безумия. Когда сотрудники рядами и колоннами уже приготовились идти сдаваться с повинной и слёзы брызгали из глаз во все стороны, как сок из спелых помидоров, и кончился валидол, корвалол и нитроглицерин, кто-то из художников, пробежавшись по экспозиции в очередной раз, всё понял. Он кинулся в башенку с внутренней лестницей, ведущей на крышу, и скоро вернулся, бережно сжимая в руках липкий хрустальный стакан и серебряно сияющий скальпель.

Объяснилось все просто. Художники работали даже по ночам, некоторые так и оставались спать в экспозиции. И вот, один из талантливейших живописцев, мастер диорам В.П., уже где-то перед рассветом дописывал задник диорамы «Бой у разъезда Дубосеково». Рука у него «пошла», работа спорилась. Всё! В.П. посмотрел на дело «своих кистей», понял, что он гений и решил отметить это событие. А так как натурой он был поэтической и романтичной, то поднялся ввысь, к мерцающим и начинающим гаснуть звёздам – на крышу. Прихватил с собой всё, что могло понадобиться, накинул на плечи шинельку и вверх! А уж там расстелил скатерть, скальпелем нарубал колбаски с хлебом, налил из заветной бутылочки в хрустальный стакан, немножко расслабился и уснул.

Художник он действительно – от бога, а экспонаты благополучно вернулись на свои места. Вот только зачем ему была нужна вилко-ложка? Хотя пути творческой натуры неисповедимы.

– Что, опять не смешно?

– Да не то, чтобы очень. Но – жизненно.

– Люди творческие, своеобразные.

– Ничего больше рассказывать не буду!

– Что за детский сад: буду – не буду. Твоему дому, кстати, крышу починили?

– Починили, и фасад отремонтировали, а то я уж боялся, что мой домик тоже, того… приговорят. Обошлось.

– Вот и славно. Разлетаемся. До завтра.

Ночь седьмая: Голос сгоревшего театра

Мой дом сгорел в начале лихих девяностых. Несколько лет он смотрел на город чёрными провалами окон, с немым укором и тайной надеждой: когда же придут люди, восстановят крышу, покрасят стены, вставят стёкла и на обновленной сцене куклы начнут весёлый разговор с маленькими зрителями.19

Проектировали дом архитекторы-конструктивисты, правда, потом, позже поменяли и изукрасили фасад, но все же дом-кинотеатр был экспериментальным, необычным. И ещё он был самым большим кинотеатром20 в городе. Да их и было то всего три, построенных и открытых почти одновременно: «Алатау», «Алма-Ата» в парке Федерации21 и «Ударник», переделанный из здания Софийской церкви в Большой станице.

А какие очереди я видел! Когда показывали фильм «Чапаев» – несколько раз в кинотеатре меняли экран: во время атаки каппелевцев ребятня (да и не только, говоря между нами) стреляла по «белякам» из рогаток и забрасывала грязью. А как захлёбывались хохотом зрители на «Волге-Волге» и «Весёлых ребятах», как переживали за судьбу Максима22, как готовились к неизбежному, смотря «Александра Невского».

Влюблённые встречались под часами у входа; мороженщик в белой куртке предлагал, зажатое между двумя круглыми вафлями, клубничное мороженое; торговали цветами алма-атинские бабушки: подснежниками ранней весной, тюльпанами, знойными летними барынями, ромашками и флоксами, прихваченными ночными морозами, пышными разноцветными астрами.