Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта - Павел Анненков

Замечательно, что в среде этой живой деятельности, в цвете сил и таланта, мысль о смерти стала мелькать перед глазами Пушкина с неотвязчивостию, которая так превосходно выражена в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и проч., написанном «26 декабря 1829 года». Оно имеет пометку: «С. -Петербург, 3 часа, 5 минут», и одна строфа его, выпущенная впоследствии, еще сильнее подтверждает общую мысль поэта:

Кружусь ли я в толпе мятежной,

Вкушаю ль сладостный покой,

Но мысль о смерти неизбежной

Везде близка, всегда со мной.

В середине самого стихотворения есть еще одна недоделанная строфа, из которой ярко выходят два стиха, содержащие темное предчувствие:

Но не вотще меня знакомит

С могилой ясная мечта…

Известно, что эта пьеса кончается радостным примирением с законами, положенными природе и человеку; но предчувствия обманули Пушкина. Еще целых 8 лет жизни с ее наслаждениями и с ее горем назначала ему судьба, но стихотворение само по себе остается как памятник особенного душевного состояния поэта. Часто и часто возвращался он к самому себе в эту эпоху и всегда с грустной мыслию. Усталое, неудовлетворенное чувство, жизнь, разобранная на множество целей, беспрестанно откидывали его к прошлому и к собственному сердцу. Голос, которым он говорил в эти минуты тайного расчета с самим собою, поразителен скорбью, жаром и глубокой поэзией души. Одной из таких чудных песен проводил он и 1829 год, предпоследний год холостой своей жизни. Пушкин, как известно, был неутомимый ходок и иногда делал прогулки пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города рано поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и к обеду являлся в Царское Село. После прогулки в его садах он тем же путем возвращался назад. Может быть, в одно из таких путешествий задуманы были «Воспоминания в Царском Селе», помеченные в тетради его: «Декабря 1829 года. С. П. Б.». Только значительный навык, приобретенный нами в разборе его рукописей, помог нам списать в точности и сохранить это драгоценное во многих отношениях стихотворение.

ВОСПОМИНАНИЯ В Ц[АРСКОМ] С[ЕЛЕ]

Воспоминаньями смущенный,

            Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

            Вхожу с поникшею главой!

Так отрок Библии, безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

            Главой поник и зарыдал!

            В пылу восторгов скоротечных,

            В бесплодном вихре суеты,

О, много расточил сокровищ я сердечных

            За недоступные мечты!

И долго я блуждал, и часто, утомленный,

Раскаяньем горя, предчувствуя беды,

Я думал о тебе, приют благословенный.

            Воображал сии сады!

            Воображал сей день счастливый,

            Когда средь них возник Лицей

И слышал… [144] снова шум игривый,

            И видел вновь семью друзей!

Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,

Мечтанья смутные в груди моей тая,

Скитался по лугам, по рощам молчаливым…

            Поэтом … забывался я!

            И славных лет передо мною

            Являлись вечные следы:

Еще исполнены великою женою

            Ее любимые сады!

Стоят населены чертогами, столпами,

Гробницами друзей, кумирами богов,

И славой мраморной, и медными хвалами

            Екатерининых орлов!

14 декабря 1829. С.-Петербург. Уже написав стихотворение, Пушкин снова возвращается к нему и добавляет его новой строфой:

            Садятся призраки героев

            У посвященных им столпов;

Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,

            Перун кагульских берегов!

Вот, вот могучий вождь полунощного флага,

Пред кем морей пожар и плавал, и летал!

Вот верный брат его, герой Архипелага,

            Вот наваринский Ганнибал!

Вся строфа эта действительно необходима была для завершения пьесы, но и с ней еще оно представляет, как легко заметить, первый, невыправленный очерк – слабую тень того, чем оно могло бы сделаться, если бы художнический резец прошел еще раз по нем. Однако же и в том виде, в каком имеем его, оно еще дорого по истине чувства, по задушевному голосу, пробегающему в первых двух его строфах. Так провожал Пушкин последний год молодости своей: ему уже было 30 лет, и три четверти жизни для него промчались. Совсем другие звуки, совсем другое настроение духа является в стихотворениях Пушкина следующего, 1830, года. Вспомним превосходную его пьесу «Ответ анониму»:

О кто бы ни был ты, чье ласковое пенье

Приветствует мое к блаженству возрожденье, —

которая с глубокой жалобой на участь поэта, покупающего внимание публики ценою собственных горьких дум и страданий, содержит намек на обстоятельство, переменившее как жизнь Пушкина, так и течение его мыслей. Но счастие поэта, – говорит он в конце своего превосходного стихотворения:

Меж ними не найдет сердечного привета,

Когда боязненно безмолвствует оно…

Для Пушкина наступило то счастие, о котором, по свидетельству покойного Льва Сергеевича Пушкина, всегда мечтал поэт наш, – счастие семейной жизни. Кстати сказать здесь, что дружеское расположение поэта к Льву Сергеевичу началось весьма рано и долго продолжалось. Как старший в семье, Александр Сергеевич часто обращался к брату с советами, деятельною помощью, иногда выговорами и упреками, в которых чувство нежности и любви, может быть, выражалось еще сильнее, чем в положительном изъявлении его. Для брата своего, при вступлении его в свет, Александр Сергеевич написал длинное наставление, которое, может быть, составляет лучшую характеристику как нравов времени, так и его собственного душевного состояния в эпоху пребывания на юге России. Тогда же, именно из Кишинева, умолял он Дельвига принять молодого Льва Сергеевича под свое покровительство, как мы уже знаем из письма к первому от 23 марта 1821 года. Но так как почти ни одно чувство не проходило в душе Пушкина без поэтического отзвука, то в бумагах его сохранилось небольшое стихотворение, может быть и оконченное позднее, но нам доставшееся в отрывке:

Брат милый! отроком расстался ты со мной;

В разлуке протекли медлительные годы:

Теперь ты юноша и полною душой

Цветешь для радостей, для света, для свободы.

Какое поприще отверзлось пред тобой!

Как много для тебя восторгов, наслаждений,

И сладостных забот, и милых заблуждений…

Да позволено нам будет остановиться на несколько минут. В жизни Пушкина струна братской привязанности звучала сильно, и нельзя покинуть ее без внимания; но для изложения дела следует возвратиться опять к страннической жизни поэта на юге России и к пребыванию его в деревне в 1824–1825 годах.

Мы можем привести несколько строк из того дружеского письма, о котором упомянули выше и которым Александр Сергеевич напутствовал брата при вступлении его в свет. Оно писано по-французски и в целом представляет систему, изложенную очень остроумно, но весьма мало сходную с правилами самого автора ее, когда установился его взгляд на предметы. Система эта просто была модный лоск того времени, которым прикрывались старые и молодые люди для эффекта. Вот что извлекаем из письма: