Созвездие Козлотура - Фазиль Искандер

Они плыли в открытое море, в сторону солнца, плыли так, как будто ничего нет, кроме неба и моря, а вопрос о сотворении земли еще даже не обсуждался в небесном парламенте.

Мы долго смотрели им вслед, пока черные мелькающие пятна не слились с пятнистой синевой моря.

Дельфины ушли, и я почувствовал трудность переходного периода. Теперь она мне нравилась еще больше, но я боялся, что у нее испортится настроение и начнутся фокусы.

Очень захотелось курить, но я не решался, потому что это выглядело как-то слишком деловито.

Я прыгнул в воду и сразу почувствовал, как свежая, крепкая прохлада возвращает уверенность и веселье.

Лодка откачнулась и отошла в сторону, но то, что было, отошло еще дальше. Я почувствовал себя в безопасности, как будто влез в огнетушитель. Я понял, что надо и ее вытащить в море.

Я подплыл к лодке.

— Прыгай, — сказал я и, уцепившись за борт, сильно тряхнул лодку.

Она испуганно присела и быстро тронула руками волосы. Так женщины оправляют платье при неожиданном порыве ветра.

— Я боюсь, — сказала она, — я плохо плаваю.

— Не бойся, — ответил я, — со мной не утонешь. — Это прозвучало фальшиво, хотя так оно и было.

— Да-а, — сказала она неопределенно и снова задумалась. Все же я ее уговорил спуститься с лодки.

— Отвернись, — сказала она и перешла на корму.

Я слышал, как она медленно сползает с кормы. Возможно, она подумала, что с кормы надо было слезать гораздо раньше, когда еще не было так глубоко.

Она шлепнулась в воду и радостно вскрикнула. Я подплыл и понял: все, что было, осталось в лодке.

Глаза ее сверкали свежо и диковато. Я хотел притронуться к ней, но она бешено замотала головой и закричала, захлебываясь:

— Утону!

Едва привыкнув к объятиям на суше, она боялась этого на воде. Море возвращало девичью робость. А может, мягкие, ласкающие объятия такого джентльмена, как море, казались ей достаточными? Может, ей казалось неприличным, когда обнимают сразу двое? Потом она к этому привыкла. Я, конечно, имею в виду, что вторым было море. Так сказать, духовным возлюбленным. Правда, для духовности оно слишком соленое. Но, с другой стороны, кому нужна пресная духовность?

Одним словом, нам было хорошо. Море было чистым и упругим. Мы плескались и плавали вокруг лодки, уносимой течением. Подальше отойти она боялась. Она часто сбивала дыхание, потому что отворачивала лицо от воды.

У человека, привыкшего к морю, рот почти все время в воде и вода во рту. Но он ее не глотает, потому что выдыхает вместе с воздухом. К тому же, глотнув разок-другой, он не теряется, а выравнивает дыхание.

А когда все время боишься воды, обязательно наглотаешься. Это как пасечник, который вскрывает улей без сетки и рукавиц. Ну, укусят одна-две пчелы — ничего страшного.

— Хочешь, достану со дна жемчужину? — сказал я.

— Достань, — оживилась она. — А здесь неглубоко?

— Нет, — соврал я.

Под нами было метров сто. Здесь можно ловить только глубоководную рыбу мизгит. Но если бы она об этом знала, наверное, утонула бы от страха.

Я решил подшутить. Нырнул метра на три или четыре, проплыл под лодкой и осторожно вынырнул с другой стороны. Стал ждать.

Я слышал ее дыхание и плеск воды возле ее рук. Тишина. Только вода потюкивает о лодку.

— Ну, что ты? — Тишина.

— Слышишь, вылезай! — Тишина.

— Что за глупые шутки? — Тишина.

По всплеску воды я понял, что она кружится на одном месте, думая, что я выныриваю у нее за спиной.

— Господи, что случилось, — сказала она почти шепотом и ухватилась за борт. Я слышал, как у нее стучат зубы.

Я понял, что слишком далеко зашел. Если она узнает, в чем дело, не скоро простит. Поэтому я снова погрузился в воду и вынырнул возле нее.

Она обняла меня за шею, она так вцепилась в меня, что я на этот раз чуть было и в самом деле не утонул. Едва успел ухватиться за борт. Она пыталась что-то сказать, но вдруг расплакалась, все сильнее прижимаясь ко мне. Джентльмен был посрамлен. Слезы текли так обильно, что стало ясно: заодно текут и те, невыплаканные.

Я чувствовал себя довольно неловко, тем более что все происходило в воде. Я никогда не думал, что у одного человека может быть такой запас слез.

Наконец, когда мне показалось, что уровень моря несколько повысился, она затихла, все еще всхлипывая и пытаясь улыбнуться.

— А где жемчужина? — спросила она.

Я почувствовал себя Серым Волком, проглотившим Красную Шапочку.

— Видишь ли, — сказал я, — жемчужины растут в мидиях. Я раскрыл целую гроздь мидий, но жемчужины еще не поспели.

— Поэтому ты так долго не выныривал?

— Ну да.

— А разве не лучше было бы поднять их в лодку? Мы бы вместе посмотрели…

— В школе меня учили, что нельзя разорять птичьи гнезда.

— И ты не разорил ни одного гнезда?

— Нет, конечно.

— Интересно, — сказала она и пытливо посмотрела на меня. Я не выдержал взгляда. — Кстати, как ты заглядывал в мидии, там ведь темно?

— Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу…

Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?

— Как ты могла подумать, — сказал я, стараясь быть серьезным.

— Если ты пошутил, это жестоко, — сказала она. — Со мной никогда так не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.

— Если я пошутил, — сказал я, — даю слово.

Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из зоны лжи и, выныривая, продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что все еще находился в этой зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а так себе, фантазия. Не всякая неправда — ложь. Честно было бы считать ложью такую неправду, из которой извлекается выгода.

— А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, — сказала она.

— С удовольствием, — ответил я.

— Ты или сумасшедший, или негодяй, — сказала она.

— А кого бы ты предпочла?

— Конечно, сумасшедшего, — сказала она с таким пафосом, что мы оба рассмеялись.

Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни о чем не говорили, но все было ясно и спокойно.

Потом я заметил, что она начинает замерзать. Она побледнела, а губы стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.

Я давно заметил, что море великий примиритель. Видимо, оно создает такую сильную общую среду, что все остальное по сравнению с ним можно считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.

В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще стояло высоко.

Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать почти насильно сунула нам в сумку. Мы их не хотели брать, но в таких делах родители всегда оказываются мудрее.

— Молодец мамочка, — сказала она, вытаскивая из сумки бутерброды с котлетами. Еще у нас были апельсины.

— Она вообще молодец, — сказал я, налегая на бутерброд.

— Почему вообще? — спросила она и понюхала котлету, прежде чем надкусить.

— Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.

— А-а, — сказала она, — дай Бог, если ты так думаешь.

Мы углубились в еду Через пять минут от моей доли ничего не осталось. Я с наслаждением закурил и стал спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы приступить к апельсинам.

Еще раньше я успел заметить, что она плохо и медленно ест. Сейчас она ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.

Лодка медленно шла по течению. На том месте, где стояли рыбаки, теперь никого не было. Волны слегка увеличились, но погода стояла хорошая. Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море.

— Не слишком ли ты много куришь? — сказала она по-хозяйски.

— Я давно не курил, — сказал я и, бросив за борт сигарету, взял апельсин.

Он был тяжелым и оранжевым. Я вонзил ноготь в шкуру и с наслаждением содрал ее с мякоти. Из апельсина пахнуло ароматом, как из раскупоренного бочонка. Шкурка была такая пахучая, что жалко было ее выбрасывать. Прежде чем приступить к мякоти, я прижал кожуру к носу, внюхиваясь в ее сырой, прохладный аромат.

Мы ели апельсины и бросали кожуру за борт. Куски кожуры, как капли солнца, медленно тонули, все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую толщу воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.

— Это итальянские апельсины? — спросила она.

— Испанские, — сказал я, вспомнив красивое слово «Валенсия», припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все, что знал об Испании. Я знал немного, но то, что знал, любил. Я встречал в Москве и в других городах испанцев. Все они мне нравились. Мужественность и едкий, жестковатый юмор.

Она, конечно, все это знала, но не так, как мы. Сказывалась разница в возрасте — десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и больше ничего. Для нас она была и другой страной, и чем-то большим, чем всякая страна. Это как песня, полюбившаяся в детстве. Взрослым можешь слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.