Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

— Питание больных меня не интересует, — говорит она. — Но в соответствии с решением таким-то вы обязаны кормить врачей горячими обедами.

Взять бы эту старушку за ножки и бахнуть бы ее башкой об стенку. А старушка причем? Ее же прислали. Смотрит руководитель в ее стеклянные глазики «Пожалуйста, — говорит, — нужны вам обеды, помогите мне их сделать, займитесь этим».

Старушка оскорбилась: «Это ваша задача, а мое дело проверить», — и на Мандат кивает. А телефоны звонят, трещат, заливаются. Чего-то требуют, заставляют, призывают, вызывают. Вот бросить все — и кухню, и больных и эту паршивую старушку, и срочно явиться к Самому Главному. И этот Главный говорит: «Все из-за Ройтера. Двурушник, нарушил Инструкцию».

А снизу людишки подневольные тоже на Ройтера ропщут, но с позиции совсем противоположной: дескать, понадеялся он на Инструкцию. А можно ли на нее надеяться? Так и застряли мы в не понятии. Кто же прав из них? А может, все правы?

Сюжет № 2.

Снова Ройтер. Железный Ройтер с вечной полуулыбкой. Системник. То есть все загоняет в систему, зеленое — хаотическое — в заборы с перегородками — рационально. Для пользы дела. Для вашего же счастья, дураки! Однако же не лезут, не хотят, разваливают. Еще Достоевский предупреждал: «Не пойдет живая душа в фаланстеру!». Но что есть «живая душа»? — Дым, Эфир. И Ройтер не любит Достоевского. Считает его больным, извращенным, вообще очень сложным и путаным. Однако сам он, Ройтер, не отрицательный, а положительный герой любого производственного романа. И я преклоняюсь перед ним за энергию, за железность, за то, что беспощаден к себе, за любовь к делу, ну и, конечно, за способность, за гениальность почти. Особенно приятно созерцать этого Железного на слизистом фоне замшелых и заспанных. И все человеческое ему не чуждо: любит выпить в хорошей компании. Элегантен, весел, неутомим. После тяжелых перегрузок, после врачей и сантехников, алкоголиков и контролеров, громогласных угроз и коварных шепотов, после гражданских оборон, котлонадзоров, интриг, стенгазет, после наказаний и поощрений, анонимками битый, бодрыми пенсионерками и лысоватыми юнцами пощипанный, еще и крушниками-мокрушниками покусанный, через мясорубку крученый, с пиджаком и плотью мятый, но не поверженный — придет он домой, но спать не завалится, а за систему новую засядет — цифры в пирамиду соберет (для души!), пирамиду на пирамиду красиво поставит, состыкует, еще цитатами обложит. И логику кристальную непогрешимую — по горизонтали, по вертикали графами густо запустит. Хороша фаланстера!

А назавтра опять он в работе, кипит, искрами сыпет, как вольтова дуга. И только летят в сторону ошарашенные. И то, что родилось за этими лобными пазухами, становится живым, воплощается. Растут корпуса, оживают хитрые системы. Проворачивается Маховик.

Однако же я с ним всю жизнь спорю. Я не понимаю его систем. А, может быть, слишком хорошо понимаю? — «Ты бы попроще, — говорю я. — В пещеру нельзя ставить синхрофазатрон». Он отвечает: «Не тяни меня в Пещеру». И советует прочитать одну современную книжку-малышку, которая называется «… И если не я, то кто же?» О том, что эта фраза, положим, из Библии, Ройтер не знает. Да и не в этом суть, а в том, что если не мы сделаем, наконец, Дело, то кто же сделает его? Кто-то же, дескать, должен. Так он и сделал свою больницу.

А потом мы опять спорили — уже на другие темы. Например, о том, что уже известно, но известно только сегодня.

— Так почему же ты вчера за это бился, почему не слышал или не слушал предостережений?

Ройтер отвечает серьезно, чуточку печально, и даже полуулыбка его куда-то растворяется:

— Для того, чтобы понять, нужно выстрадать, без страданий не поймешь.

И сам спрашивает удивленно и очень искренне:

— Неужели ты сам этого не понимаешь?

Вот ЭТОГО я, как раз, и не понимаю. Положим, так можно воспитать собаку: правильно — кусок мяса, неправильно — удар током. Постепенно поймет, выстрадает через шкуру. Впрочем, это не воспитание, а дрессировка. Для человека такая методика и унизительна, и примитивна. Можно ведь использовать заранее накопленный опыт, знания, науку. Я, слава Богу, никогда не болел раком, однако же знаю, как его лечить, не обязательно самому выстрадать. Есть мне и с кем посоветоваться. Например, с Гиппократом, или с Юдиным, или с Пироговым.

— А вот ты, Гриша, — я ему говорю, — с Достоевским не посоветовался. Не полезет живая душа в фаланстеру, не то ты делаешь в своей больнице.

Куда там. У него Мечта, цель жизни: больница — система, детерминированная во всех подробностях. А можно ли возражать против красивой, подробной схемы? Ведь схема-система сама по себе хороша. А если что не получается, виноваты отдельные дураки. Стоит их только убрать, заменить умными, и дело пойдет: система-то сама правильная. Так он полагает, мой мечтательный друг, и воплощает свою мечту весело и сильно, пока не поймет… через страдание.

Хотя делались попытки объяснить ему словами, на пальцах и даже цифрами его любимыми… Приходит однажды к нашему герою один сравнительно молодой человек. Математик, спортсмен. Послевоенное поколение — так что без особых страданий. Этот к тому же эпикуреец по натуре. Не очень задерживается на теневых сторонах, а быстренько из глубин и низин нашей жизни уматывает высоко в горы, туда — к снежным вершинам. И вот этот снежный мальчик, любитель озона, начинает о чем-то спорить с Ройтером, а тот включает свои вольтовы дуги и силовые поля. Но мальчик этого ничего не замечает и строго по науке ему говорит, что, дескать, ваши детерминированные схемы — просто чепуха, чушь моржовая. Снисходительно полу улыбается Ройтер: «В математике ты, может быть, и смыслишь, а в организации здравоохранения — вряд ли».

— Какое здравоохранение, — отвечает бойкий мальчик, — это же теория игр. Возьмите, скажем, номерки, которые больные получают в регистратуре поликлиники и где указано время приема. Так вот, время приема указывать нельзя, это неграмотно.

— Тогда представь себе, — возражает Ройтер, — что к врачу записались сразу 50 человек. И вот все они хлынули к началу приема, устроили давку, беспорядок. Мы их хоть как-то распределим во времени, пусть не совсем правильно, ориентировочно, но давку предупредим.

А мальчик-математик ему высокомерно и снисходительно:

— Почему Вы, однако, решили, что они хлынут к началу приема? Почему бы им не хлынуть в конце или в середине? Кому это известно, кто, когда и куда хлынет? Но, допустим, хлынули с утра, на другой день уже будут знать: с утра толчея. Кто-то придет позже, другой еще позже. Третий в этот день перепьет и вообще не явится, а четвертый выиграет по денежно-вещевой, следующему изменит жена, и он поэтому задержится. И будет много всяких причин и обстоятельств, и эти случайности как раз и распределят публику во времени. Еще и фактор врача: одного больного он примет за 3 минуты, а на другого целый час уйдет. Врач, больные — это очень сложная система. Математически доказано: чем сложнее система, тем меньше она может быть предопределена, тем больший допуск свободы. Но вы упорно пишете время приема в талончиках, и получается — либо врач без дела сидит, либо страшная толчея. Плюют больные на эту систему, ломают ее, приходят по мере обстоятельств, и получается лучше. А Вы — системник по натуре, Вам бы все детерминировать, все бы в схему загнать. И схемы-то Вы создаете великолепные или даже гениальные, по крайней мере, внешне. Однако же и они не пойдут. Изучайте теорию игр! Кстати, приходилось ли Вам, уважаемый Ройтер, создавать детерминированные схемы не на бумаге, а в жизни?

— Приходилось.

— И рушились они?

— Рушились, — говорит Ройтер честно.

Ах, Железный, ах, беспощадный этот человек. Рушится, падает его здание, его Схема. Но сам он не шелохнется.

Сюжет № 3.

Артисты театра имени Горького в больнице.

Новый главный врач — мой друг. Очень талантливый человек, хирург божьей милостью и ученый. Набит идеями, тонкий изворотливый либерал. К тому же работоман. Много лет не был в отпуске, семьи нет. В субботу и воскресенье — на работе. Без работы цепенеет, умирает, как рыба без воды, буквально жабрами дергается — задыхается. А схватится за работу — кислород по жилам — оперился, приободрился, настроение отличное. И ничто и никто его не сломит уже. Куда кинет взгляд — там и розы цветут.

Вот этого человека заметили наверху, вырвали его с корнем, вернее, с креслом, из родного онкологического института и поставили во главе огромной больницы. В центр распада.

Ну ладно. Допустим, хозяйство он поправит. Но люди, люди больничные: анонимщики, доносчики, правдоискатели. А ведь он мягкий человек. Ломать хребты не умеет. В кабинет, между тем, вваливается пенсионер — председатель МК и с порога уже кричит, что любит правду-матку и всегда будет ее резать в глаза, и по лацкану пиджака уже себя колотит. Правдоматочник… А следом за ним гуськом, косяком и другие пошли, такие же. И плеснули они тут разное из подкорок своих. А еще потом молодой человек спортивного вида (ученый, по-английски читает, модели строит, ЭВМ использует). Только сейчас его совсем другое занимает. Он выявил фальсифицированную электрокардиограмму (так ему, по крайней мере, кажется), и вот он очень просит засадить в тюрьму свою коллегу. Вообще тюремных исков и разговоров очень много. Требуют посадить зав. рентгенологическим отделением за нарушение финансовой дисциплины, или вот зав. отделением пластической хирургии: у нее кольца золотые, голос нахальный, и вообще она чуждая. Еще тут есть клинические алкоголики и морфинисты, но этих немного, они как нацменьшинства — вкраплены в общую массу. А масса бродит и бредит — ищет истину в рабочее время. Заостряет вопросы, находит виновных. Они смело вскрывают, взрывают, рвут, врут. Конечно, друг другу хамят, конечно, подсиживают. А работать когда? Один против всех, все против одного. Такая публика.