Злое железо - Молокин Алексей Валентинович

Когда мы подошли к Камню поближе, я увидел, что его поверхность, кроме неразличимых в темноте надписей, покрыта мириадами разноцветных светящихся точечек, из таких же точек, только более ярких, состояло марево над недостроенной щербатой верхушкой. И каждый каменный обломок под ногами тоже теплил в себе маленькую цветную искорку. Чудо это было, истинное чудо, скажу я вам.

– Может, тут радиация какая вредоносная? – озабоченно спросил браток, непроизвольно трогая себя за штаны. – Я ведь еще как следует не размножился, так что этот старец мог бы и предупредить, прежде чем посылать нас разные изотопы голыми руками таскать. Или хотя бы рукавичками какими снабдил. Ему-то что, он и так уже старый, да и ошивается здесь давно, адаптировался. Может быть, он от рентгенов только здоровее становится, а мы-то как?

– Нет тут никакой радиации, – спокойно сказал Константин. – Ни вредной, ни полезной, излучение я бы сразу почувствовал. Так что потомству твоему, браток Гонза, ничего не грозит. Разве что у тебя от природы дурная наследственность, так с этим уже ничего не поделаешь.

– У меня, между прочим, мама – педагог, а папа – тромбонист, – обиженно сообщил Гонза. – Так что с наследственностью все тип-топ. В смысле, в ажуре. Нормальная человеческая наследственность. Ну, бугор, чего рот разинул, давай командуй! – сбрасывая на землю мешок, обратился ко мне потомок тромбониста. – Ты ведь первый предложил сюда идти, так что, по понятиям, тебе и банковать. Чего катить, чего таскать, куда складывать…

Я присел на корточки и осторожно поднял небольшой обломок с лазоревой искоркой внутри. Где-то наверху у этого обломка было свое единственно правильное место, это место следовало непременно отыскать, и сделать это придется не кому-нибудь, а мне, старшему сержанту Голядкину. Сунув острый осколок в брючный карман, я опасливо полез по шатким танцующим под ногами лесам наверх. Гонза с Костей хотели было последовать за мной, но я жестом остановил их. Мне надо было подумать, а делать это лучше в одиночестве, да и стеснялся я, а вдруг ничего не надумаю? Неловко же получится!

На леса ярусами были уложены доски. Наверху они образовывали кривобокое кольцо-помост вокруг вершины. Когда я перебрался со щелястого помоста на неровную, словно покрытую встопорщенной каменной чешуей поверхность Божьего Камня, меня окутал веселый рой разноцветных светящихся пятен, словно я внезапно окунулся в звездное скопление. Под ногами феерически светилась щетинистая верхушка Камня. Вообще вся эта феерия здорово смахивала на дискотеку после милицейской облавы – музыку вырубили, девочек, диджеев и обкуренных посетителей забрали в участок, остальные отдыхающие разбежались кто куда, остался только зеркальный шар, подсвеченный разноцветными прожекторами, и разноцветные пятна на полу и стенках. Только в отличие от дискотеки пятна эти никуда не двигались, так, подрагивали немного в воздухе, слегка пульсировали, но оставались на своих местах словно приклеенные. Что-то это значило, и я понемногу начал догадываться – что. Я достал из кармана камушек с лазоревой искрой внутри и поискал в светящемся рое световое пятнышко такого же цвета. Таковое обнаружилось примерно в полуметре от неровной, переливающейся разными цветами поверхности Божьего Камня. Я пристроил свой камень в световое пятно, и он сам собой повис над вершиной, словно за что-то зацепился. Этого не могло быть, но тем не менее камень висел в прохладном темном воздухе, ни на что не опираясь.

«Как же так, – подумал я, – он непременно должен упасть, а вот, смотрите, не падает!»

А камень, словно услышав меня, качнулся и со стуком упал, отцепившись от лазоревого пятнышка. Все-таки чего-то я не допонял. «Не догнал», как сказал бы Гонза. И тут я вспомнил, что все осколки этой скалы могут быть скреплены только верой да молитвой. Молиться я толком никогда не умел, стало быть, мне оставалось только поверить. Уверовать. Только вот как это – поверить? Я уселся на колючую неудобную поверхность, к моему удивлению, теплую, и изо всех сил стал стараться поверить.

Я чувствовал, что вера находится где-то во мне, сияет чистым белым светом, вобравшим в себя все мыслимые и немыслимые цвета, только не знал, как его освободить, этот свет, скрытый под заскорузлой коркой сомнений, привычек и поступков. И я начал медленно, слой за слоем снимать эту корку со своей души, чтобы добраться до сверкающего ядрышка. Я сдирал грязно-коричневые чешуйки будней, жирные розовые лепестки похотей, мутно-зеленые пятна запоев и постыдные серые кляксы высохших неудач. А оно, это пятнышко, внезапно тоже проснулось, ожило и стало помогать мне, толкаясь и взламывая оболочку изнутри, словно цыпленок Феникса. И я понял, что самым могучим, самым основным человеческим инстинктом является именно вера, а не что-нибудь другое. Пусть коронованные гордыней суетные режиссеры и журналисты пытаются убедить меня и весь остальной мир в том, что в основе человека лежит нечто другое, животное, – пусть. По стараниям им и воздастся, и уйдут они из этого мира нищими, потому что ничего-то у них нет, кроме тусклого, навсегда погасшего камушка за пазухой – все, что осталось от их изначальной веры.

Наконец последняя мутная оболочка лопнула, и чистое пламя медленно наполнило меня, очищая и смывая остатки сомнений, словно разлив весеннюю пойму. Я поднял упавший лазоревый осколок и уверенно поставил его на место. На мгновение камень вспыхнул белым, потом опять принял изначальный цвет и встал куда нужно. Он встал прочно, хотя вокруг него была пустота, что-то, по-моему, даже щелкнуло, словно замок. На всякий случай я попробовал покачать его – камень стоял надежно, словно врос в воздух. Тогда я подошел к краю помоста, перегнулся через зыбкие перильца лесов и весело крикнул:

– Эй, работнички, нечего рассиживаться, собирайте камни и тащите их наверх.

Константин с Гонзой набрали пригоршни разноцветных обломков Божьего Камня и стали подниматься ко мне.

Обретя веру, я поверил и в себя тоже. Теперь задуманная работа не казалась мне невыполнимой, наоборот, она доставляла истинное удовольствие, осколки Божьего Камня, казалось, сами стремились на свои изначальные места, я только помогал им. Так продолжалось час или два, а может быть, и дольше. Наконец мои подручные взмолились.

– Бугор, – тяжело отдуваясь, пропыхтел Гонза. – Давай маленько перекурим, а то ноги отваливаются вверх-вниз бегать. Сил больше никаких нет, одна спортивная злость.

Я спустился с лесов, и мы втроем присели у подножия заметно подросшего Божьего Камня перекурить. Гонза извлек из предусмотрительно захваченного с собой мешка вместительный глиняный жбан и пустил его по кругу.

– Пиво? – спросил я. Пива мне почему-то совершенно не хотелось.

– Обижаешь, начальник, – солидно ответил Гонза. – Квас это. С изюмом и прочими квасными прибамбасами. Агусий дал с собой, сказал, пригодится, вот и пригодился. А хорош квасок! Надо будет у деда рецептик попросить, вернусь в Растюпинск, квасную фирму заделаю, стану монополистом, вот увидишь!

Я отхлебнул весело стрельнувший в нос кисло-сладкий напиток, пахнущий хлебом и какими-то травами, и почувствовал, что все-таки устал. Но теперь эта усталость уходила из меня с каждым глотком – Агусий знал, что делал.

Мои товарищи смотрели на меня как-то странно. Потом Костя сказал:

– Ты извини, конечно, Степан, но когда мы поднялись к тебе на эту горку – еле тебя узнали. Какой-то ты не такой стал.

– Во-во! – поддержал его Гонза. – Именно, что не такой, аж смотреть страшно, даже на мента не похож! Я так просто чуть не сверзился с лесов, вот было бы смеху-то.

– Чего же тогда смотрите? – спросил я, улыбаясь. Подковырки меня теперь совершенно не трогали. Прикалываются люди – и пусть их. Ничего обидного я в этом для себя не видел.

– Страшно, а хочется, – туманно ответил Гонза. – Что-то в тебе эдакое. Ты, друган, извини, но я такие лица только у некоторых беременных баб видел, да еще у одного поэта запойного. Помер он, правда, а так хороший был поэт.