Приз - Анатолий Ромов

— Нет, Амалия… — он силой вырвался из поцелуя. — Мы не должны этого… Сейчас… По крайней мере сейчас… Амалия… Ну, Амалия… Амалия, я сейчас поеду… На Альпаке… Я поеду, я должен поехать…

— Да, да, конечно, — она жалко улыбнулась. — Как тебя звала мама?

О чем она спрашивает? Как его звала мама? Кронго вспомнил мать — мать в то время, когда ему было пять лет. Округлые негритянские глаза, знакомые добрые губы… Он понимает, почему Амалия спрашивает его сейчас об этом. Вместе с глазами матери в его памяти всплыли все слова, которыми мать звала его маленьким. Маврик… Мавричек… Маврянчик… Тебе не стыдно, Маврик. Иди сюда, Маврик.

— Маврик.

— Маврик? — Амалия проглотила комок в горле, улыбнулась. — Можно, я буду так тебя звать? Иногда?

Вот это он и запомнит — улыбку Амалии и то, как она по-детски неумело спрашивает: «Можно, я буду так тебя звать?»

— Я не знаю, что будет с нами… — она смотрела ему в глаза, и он видел в ее глазах боль. — Вот… ты это умеешь?

Кронго почувствовал прикосновение теплого металла к ладони, еще не глядя, сжал неудобно прильнувший к руке предмет. Она держит пистолет за дуло, словно боясь совсем передать его ему, и он пытается разглядеть синий блестящий ствол, спусковой крюк, оказавшийся под его пальцами.

— Ты умеешь?

— Нет, — он не понимал, почему то, что она передала ему пистолет, успокаивает его, не пугает.

— Он уже заряжен… Нужно только оттянуть вот это… — она легко оттянула предохранитель, и Кронго увидел, что ее пальцы почти без усилия делают это. — Попробуй… Возьми…

Но вдруг все, что происходит, — ложь? Она обманывает его, и ей нужно было только, чтобы он сказал ей о Крейссе? Кронго крепко сжал рукоятку, взялся за металлическую нашлепку над ней, потянул. Пальцы почувствовали, что нашлепка поддается, потом соскользнули. Предохранитель негромко щелкнул. Но, может быть, это даже лучше, потому что и без нее он понимает — он должен был сказать ей и должен поехать.

— Но зачем? Зачем это? — он снова взялся за предохранитель.

Нет, все, что она говорила, не может быть ложью. Но он ревнует ее. Ревнует ее ко всему. И — к пистолету, который она так умело и ловко взяла. Ревнует ее к тому, с чем она так легко и свободно обращается, — к смерти.

— На всякий случай… — она тронула его за плечо. — Я скажу нашим… так, чтобы они… Чтобы они знали, что ты… Они позаботятся… Ты не волнуйся, все будет хорошо… Вот только Альпак. Я боюсь… Если будут стрелять, ты сразу… Сразу на землю…

Кронго наконец удалось оттянуть предохранитель.

— Так?

— Да. И нажать курок, — она обняла ладонями его руку с пистолетом. — А теперь спрячь.

Он поставил предохранитель на место, засунул пистолет во внутренний карман куртки.

— А теперь… — ее глаза стали совсем бессильными. — Уходи… Слышишь, кто-то входит в конюшню… Ты не волнуйся… Скажи Филаб… Твои мальчики… Оба… Целы… А Филаб… Она будет в надежном месте… С мальчиками… Все в порядке… Они у наших… Уходи… Сюда идут… Уходи, милый… Слышишь… Я навоз…

Ее губы дрожали, она вцепилась в его руку.

— Если ты… Если все будет в порядке… Не подходи ко мне, не подходи… Нас не должны видеть… Я сейчас уйду… Незаметно… Уходи, милый, уходи…

Последнее воспоминание — ее растерянные глаза у стены денника.

Закладной сарай был открыт, и Кронго увидел крытую рессорную бричку, в которой он должен был ехать, — старую, одноосную, с низкими деревянными бортами, покрытыми облупившейся зеленой краской. Брезент, натянутый на дуги. Оглобли были заменены привычными для Альпака, ось у колес, втулки и рессоры покрыты свежим дегтем, его резкий душистый запах заглушал остальные — кожи, дерева, лошадей. Амалия уже ушла, думал Кронго, стоя у входа в сарай. Ее наверняка нет уже на ипподроме, и наверняка никто не видел, как она вышла отсюда. Он чувствовал себя лучше. Сейчас нет страха, той отстраненности, которая пугала его, просто он будет думать еще какое-то время о ней… Об Амалии…

— Месси, можно подавать?

Мулельге и Чиано ведут от манежа Альпака. На жеребце хомут с седелкой. Альпак медленно переступает длинными черными ногами, изредка балуясь, дергает головой, пытаясь вырвать уздечку из рук Чиано. Видно, что наступившая жара для него неприятна, Альпак несколько раз присел, недовольный медленным ходом. Каждый раз при этом круглые мышцы его ног в том месте, где черный чулок постепенно пропадал, дробились и вздувались, напряженно перекатываясь под кожей. Но почему Кронго не только мучительно, но и приятно думать, был ли взгляд Амалии, дрожь ее губ, объятье ее рук? И — было ли все это ложью? Или было правдой? Мучительность и сладость происшедшего в деннике, — может быть, он все это только представил себе? Нет, для Амалии это не могло быть привычным, это было нелегкой, мучительной ношей, она еще не знает, не открыла сама себя, не открыла, что она красива и желанна для каждого… Теперь он это знает.

— Проводка хорошо, очень хорошо, — Мулельге, разворачивая Альпака задом, медленно подавал его в сарай между лежащими на земле оглоблями. Хлопнул по крупу. — Глаз веселый, смотрите, какой веселый… Ход ровный, ни зацепов, ни хромоты…

Альпак осторожно тронул губами Кронго за руку, так, что Кронго пришлось отодвинуться.

— Ну, ну, ну… Хорошо, хорошо… — Кронго поднял оглоблю, приладил ее к дуге.

Чиано, шевеля бровями от усердия, осторожно стал закреплять связку. Защемило в груди, и Кронго понял, что это воспоминание о пустоте в глазах Амалии, когда он выходил из денника.

— Не вплотную, не вплотную… — Кронго потянул дугу на себя. — Отпусти еще… Отпусти немного…

— А как же, месси… Я чувствую… — Мулельге подтянул свою оглоблю, следя, чтобы запряжка была не слишком сжатой и не беспокоила Альпака на неровной дороге.

— Так хорошо, месси? Не переслабим?

Длинная холка у глаз Кронго лоснилась, пахла сильным молодым потом. Ему нет равных, подумал Кронго. Значит, это и есть счастье. И дело не в Амалии, а в Альпаке, только в Альпаке… Нет, и в Альпаке, и в Амалии…

— Хорошо… Это не гаревая… — Кронго чуть подал Альпака вперед, положил руку на вздрагивающее теплое плечо, пощупал, убеждаясь, что кожаный вытертый борт хомута лежит правильно, как привык Альпак, на точно определенном месте округлых плеч. Он думает об Амалии. Он думает только об Амалии. И об Альпаке. Странно, но он сейчас ясно чувствует, что и она в эту минуту думает о нем, и неважно — было ли ложью все то, что произошло в деннике. Но, может быть, скрытое сияние, которым осветилось ее лицо, и трещинка на губах были настолько привычными, естественными, что появились и на этот раз? Вот это и есть ревность… Уже сейчас, когда еще ничего не ясно, он начинает ревновать Амалию ко всему — даже к смерти.

— Не нужно, я сам… — он взял у Чиано ремни чересседельника, привычно повязал их, определяя по многолетнему навыку степень соединения седелки с упряжью.

Этот уровень идеален именно для Альпака, только для него одного. Вот зачем Крейсс настаивал, чтобы ехал Альпак. Это будет гарантией, что Кронго никому ничего не скажет. Альпаку в таком случае что-то грозит… Потянувшись, чтобы проверить, правильно ли подняты поводковые кольца, Кронго вспомнил все, что совершилось от прикосновения губ. Бесстыдство и беззащитность, мелькнувшие на секунду в глазах Амалии. Эти бесстыдство и беззащитность перешли в бессилие ее глаз, в обреченность, слились со стройными черными ногами Альпака и снова сладостно расплылись в груди. И снова стали ногами, нетерпеливо переступавшими внизу, статью сухого темно-серого тела, легко тронувшего бричку.

— Счастливого пути, месси…

Кронго сел на крохотные козлы, обитые потертой кожей. За ними, под брезентом, было укреплено второе сиденье, на нем едва могли уместиться двое. Это хорошо, ход будет мягким.

— Отпускай… — Кронго чмокнул.

Альпак шагом вывез бричку на дорожку, и Кронго тут же легко кашлянул — это был знак, что можно прибавить. Альпак пошел чуть резвей, повернул в сторону, к выезду в город, медленно прошел створки ворот, у которых стояли Мулельге и солдат охраны. Вывез бричку на улицу.

Над Кронго, над бричкой нависли низкие старые дома, покрытые чешуей черепицы, сонными чайками. Эти дома окружили их в первом переулке, застыли, неторопливо отодвигаясь окнами назад. Вдруг Кронго почувствовал незаметно возникший страх. Этот страх прыгал и плыл рядом легким и тягостным ощущением, возникал и пропадал в безлюдности переулка, в плавно и узко двигающихся задних ногах Альпака, в старике нищем, стоящем на одной ноге и проводившем его глазами. Он вспомнил — надо лечь на землю; но что чувствует человек, когда в него входит пуля? Наверное, это так мгновенно, что он не успевает понять. Страшна не смерть, которая окружила его сейчас — вместе с плавным сильным ходом Альпака, с тяжестью пистолета у груди, с воспоминанием о бессилии в глазах Амалии. Страшно ожидание и представление того, что он — он, сидящий на этих козлах, все в нем, эти руки, привычно держащие вожжи, эти ноги — все будет мертво. Что же будет с этими руками, с этим телом? И как это будет? В бричку сядет Крейсс, они проедут километр, другой, и потом начнется стрельба… Но ведь не обязательно начнется стрельба, ему никто об этом не говорил. И не обязательно пуля сразу попадет в него. Кронго почувствовал, как страх проходит — так же незаметно, как появился. Он может упасть на землю и лежать, пока все кончится. Кронго чуть подал правой вожжой, сворачивая Альпака на боковую улицу. Улица была забита людьми и машинами. Мимо прошел грузовик, еще один, еще. На него и на Альпака глядят с тротуаров. Он хорошо знает эту улицу, ее лавки, узкие тротуары, старых негров, глядящих исподлобья. Сейчас эта улица станет совсем узкой, придется пустить Альпака совсем медленно. Вот почему прошел страх — он вспомнил об Амалии. Он как бы отобрал у нее часть смерти, отобрал часть ее привычной любви, успокаивая собственную ревность. Он и не знал, что можно не только успокоить ревность, но и ревность сама обладает свойством успокаивать. Вот что он испытывает. Да, сейчас, когда смерть рядом с ним, он испытывает щемящую любовь ко всему, что окружает его. К этой узкой улице, к неграм, стоящим и идущим по тротуарам, к доске, на которой плотно разложены свежие желтые лепешки, к связкам бананов. Старик застыл над доской, кажется, что бананы живые, они извиваются, как змеи. Альпак сам замедлил ход — часть мостовой разрыта, около кучки свежей земли с редким скрипом работает облупившийся старый насос. Вода из грязного гофрированного шланга, толчками выливаясь на мостовую, течет по растрескавшемуся асфальту; ноги проходящих людей разносят эту грязь дальше, по всей улице. Кто-то скандалит, но и к этому скандалу Кронго испытывает щемящую любовь, проезжая сейчас мимо и стремясь зацепиться взглядом за этот возникший в спокойном течении улицы водоворот.