География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи - Эрик Вейнер

– Очень уж тонкая разница.

– Тонкая, но существенная. Ситуация подается не как ваше действие. Ваша роль здесь пассивна, а активна роль холода.

– Ладно, пусть. А при чем тут творческая мысль и философия?

– Действие отступает на второй план. Важнее идея. Я бы и не придала этому значения, если бы не знала другой язык, где в аналогичном случае акценты расставлены иначе.

Место играет роль даже в предложении…

Наш разговор с Дардис продолжается несколько часов. У нее нет ничего срочного. Я осторожно спрашиваю: как же, мол, дела, бизнес?

– В Австрии и Вене дело – это никогда не бизнес.

– А что считают делом?

– Жизнь. Жизнь – это и есть дело в Вене.

По ее словам, Вене присущ «тонкий гедонизм». В пятницу после двух часов дня никто уже не работает.

– Можно знать венцев годами – так обстоит дело и по сей день – и понятия не иметь, чем они зарабатывают на хлеб.

– Такие вещи не спрашивают?

– Спросить можно. Но вообще об этом не говорят. Говорят о том, куда ездили на выходные. Говорят о том, что видели в театре, на какой фильм сходили, какую книгу прочитали, какую лекцию слышали, какой ресторан посетили. Говорят, как разговариваем мы с вами. И только про очень, очень близких друзей вы знаете, чем они зарабатывают.

Та же социальная динамика имела место в Вене начала ХХ века.

Дардис рассказывает историю, которая за многие годы стала легендой здешних кофеен. Однажды в 1905 г. дипломат сообщает гостям, собравшимся на обед, что в России будет революция. Один из гостей выражает скептицизм. «Но кто же устроит эту революцию? Герр Бронштейн из кафе "Централь"?» Раздается всеобщий смех. А вскоре Лев Бронштейн, взъерошенный завсегдатай кафе «Централь» и любитель шахмат, возьмет себе псевдоним. Какой псевдоним? Троцкий. И действительно сделает революцию в России. Никто, надо полагать, не спрашивал у него, чем он зарабатывает…

Наверное, Дардис рассказывала эту историю уже раз сто, но поныне находит ее интересной. Уж очень многое она говорит о Вене и о том, как брожение и гений были сокрыты под «пеной вальсов и взбитых сливок» (по выражению одного историка). Как и в Эдинбурге, я получаю напоминание о том, что каждый город имеет два лица: видимое и (доселе) невидимое.

Мы с Дардис прощаемся, и я с неохотой покидаю кафе Sperl. Венские кофейни оказывают такое воздействие на многих людей: попав в них, уходить не хочется. А в те времена люди и не уходили. Вели дела прямо в кофейне, иногда даже договаривались, что в кофейню им будут доставлять почту. Гуго фон Гофмансталь, еще один завсегдатай кафе «Централь», однажды сказал: «Нынче в моде две вещи – исследовать жизнь и бежать от нее». В кофейне это можно совмещать, и всего за какие-то несколько шиллингов. Гений чистой воды!

А сейчас меня ждет доктор Фрейд, и я хочу успеть. Впрочем, не совсем хочу: одна половина меня сопротивляется, наверное отягощенная забытой детской травмой (возможно, связанной с матерью). Но для психологического самокопания сейчас не время. Нельзя заставлять доброго доктора ждать, тем более что он проницателен и требователен. Да и вообще, нет человека, который лучше, чем Зигмунд Фрейд, воплощает дух венского расцвета. Его отношения с городом были многогранными, полными противоречивых мотивов и бессознательных желаний, по которым доктор был большим специалистом.

Я выхожу из гостиницы Adagio на Рингштрассе с ее великолепными зданиями и элегантными кафе. Здесь почти ничего не изменилось со времен Фрейда. Фрейд любил Рингштрассе и каждый день в 14:00 в любую погоду шел обогнуть по ней кольцо. Гулял в очень быстром, даже бешеном темпе. Наверное, это была сублимация.

На улице пасмурно, моросит дождь. Ну и пусть. На душе легко и спокойно. Я нахожу тихое удовольствие в каждом шаге, смакуя тот удивительный факт, что здесь ходил и Фрейд. По этой самой земле. Что занимало его ум, когда он целеустремленно вышагивал по Рингштрассе? Терзался ли он, что его в очередной раз обошли и не назначили профессором? Или возмущался судьбой первого издания книги «Толкование сновидений» (ныне классики): из всего тиража было продано лишь 300 экземпляров? Или он был в более приподнятом настроении, радуясь последней антикварной покупке и намечая ей место среди коллекции статуй и прочих вещей, грозивших заполнить весь кабинет? Или, переставляя ноги, он вовсе ни о чем не думал, а просто был – как буддисты? Нет, вряд ли. Фрейд вечно прокручивал что-то в голове: пытался решить старую проблему или обнаружить новую.

Фрейд не родился в Вене и не умер в ней, но этот город и в крупном, и в малом сформировал и вылепил его. Вена стала повитухой при рождении его радикальных взглядов на человеческий ум – взглядов, которые могли быть услышаны лишь в Вене той поры. В его родном Фрайберге они уж точно не прижились бы. Этот моравский городок (ныне находится в Чехии) с населением всего 45 000 человек был зашоренным и до мозга костей антисемитским. Как выразилась Джанин Берк, биограф Фрейда, это «славное место для того, чтобы из него уехать». Семья так и поступила, когда Фрейду исполнилось четыре года. В противном случае мы никогда не узнали бы имя Зигмунда Фрейда.

Вена стала домом, а дома всегда непросто. Чем больше я узнаю о тернистых и неоднозначных отношениях Фрейда с Веной, тем больше вспоминаю о столь же неоднозначных отношениях Моцарта с этим городом. Сердитый на неуважение, реальное и мнимое, композитор регулярно угрожал податься в Париж или Лондон, но так и не заставил себя покинуть любимую Вену. Как и Моцарта, Фрейда то игнорировали, то любили, то презирали. Своими приливами и отливами его репутация походила на Дунай во время шторма. Подобно Моцарту, Фрейд кидался из крайности в крайность: то нежно именовал Вену «своей», то (чаще) выражался похлеще. Однажды он сказал, что этот Город снов (забавно, что этим ироничным названием он обязан фрейдовской теории снов, над которой поначалу издевались) «почти физически отталкивает». Жители Вены обладают «гротескными и животноподобными лицами… деформированными черепами и носами "картошкой"». Такая взаимная неприязнь – одна из причин, почему Фрейда больше любили за рубежом, чем на родине. Что ж, такова судьба многих гениев.

Вена бесила его: «Я мог бы побить моих венцев палкой». Но она же и вдохновляла. Подчас мы находим больше вдохновения в тех местах (и людях), которые раздражают нас, чем в тех, которые нам приятны. Фрейд нуждался в Вене, а Вена нуждалась в Фрейде, хотя никто из них не желал это признать. Но что именно в Вене направляло Фрейда, столь ею недовольного, к величию? Его успех возник вопреки сложным отношениям с городом – или благодаря им?

Однажды Фрейда спросили, в чем состоит тайна счастливой жизни. Его ответ стал знаменитым: «Liebe und Arbeit» – «Любовь и работа». Он всецело и без остатка отдавался тому и другому по одному и тому же адресу: Берггассе, 19. Это викторианское здание одновременно служило и домашним офисом, и местом для встреч, и курительной, и библиотекой, и археологическим музеем. Уж конечно, думаю я, сворачивая с Рингштрассе на боковую улицу, старый адрес Фрейда содержит важные ключи к славе Вены рубежа XIX – начала ХХ века. Но где же дом? GPS опять подводит.

Потом поворачиваю за угол, и вдруг – терапевтический прорыв! – нужное здание оказывается прямо передо мной. Красная вывеска с белыми буквами FREUD крикливо доносит весть о человеке, жившем здесь десятилетия назад, и требует внимания. В ней нет ничего действующего на подсознание. Это чистое id («оно»). Фрейду бы не понравилось. Он относился к очевидному с тем же презрением, с которым большинство из нас воспринимают шприцеры.

Берггассе, 19. В этом здании – заурядном, для средних слоев – Фрейд опрокинул многовековые представления о человеческом сознании. В наши дни оно находится напротив комиссионного магазина и престижного спа-салона, предлагающего массаж горячими камнями и маникюр с педикюром. «О чем это говорит?» – спрашиваю я себя. В последнее время этот вопрос часто приходит мне на ум – вероятно, не случайно: когда идешь по следу отца психоанализа, все время ищешь подтексты. И я напоминаю себе об осторожности: не перебарщивай. Иногда сигара – всего лишь сигара, и не каждая вывеска – ЗНАК.

Сквозь массивные деревянные двери я вхожу в дом 19 по улице Берггассе, как это делал Фрейд, и поднимаюсь по широкой мраморной лестнице, от которой так и веет солидностью. Впрочем, таково все здание. Интересно, ободряло ли это пациентов? Прогоняло ли мысли, что они вручают свое здоровье, умственное и физическое, знахарю, сказочнику и безумцу, да еще и еврейскому? Знали ли пациенты, карабкаясь по внушительной лестнице, как знаю я, что они пускаются в странствие по неизведанным глубинам человеческой психики? Быть может, в последний момент некоторые из них передумывали? Или смело шли вперед, обнадеженные научными регалиями Фрейда, а то и письмом друга, исцеленного моравским доктором? Вполне возможно, измученных венских богачей подстегивало отчаяние. Именно оно подгоняло их по лестнице и заставляло переступить порог приятно обставленного кабинета.