Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Заговор провалился. Король терпеливо выслушивал сплетни, а затем вдруг положил им конец: в один прекрасный день, когда госпожа де Монтеспан начала, по своему обыкновению, обливать меня грязью, он сказал ей устало: «Как же это вы, мадам, доверили воспитание своих детей столь порочной особе! Прошу вас, не будемте выискивать истины, которые могут навредить вам самой больше, чем госпоже де Ментенон!» Тем же вечером Марсийяк начал любезничать со мною, а Лувуа старался держаться подальше от фаворитки. Он даже отказался выдать дочь за молодого Мортмара, сына герцога де Вивонна и племянника маркизы, который с горя посватался к дочери Кольбера; соперничество этих двух кланов было столь ожесточенным, что один из них неизменно подхватывал то, что другой упускал; таким образом, в результате этого странного союза добродетельный Кольбер и его семейство образовали партию вместе с госпожою де Монтеспан, тогда как Лувуа, доселе преданный сторонник «прекрасной госпожи», теперь всеми силами старался ее погубить.

Допущенная наконец к порогу славы и счастья, я жила, не обращая внимания на интриги госпожи де Монтеспан. Близость цели, которую я себе поставила, избавляла меня от последних угрызений совести, и она, пресыщенная милостями и нежностью монарха, дремала в странном блаженном покое.

Я любила величайшего из королей христианского мира, героя Нимвегена[68], который своей волею установил мир в Европе, взял под свое господство Валансьен, Камбре, Фрибур, Франш-Конте и Лотарингию, подчинил своим законам все страны, вплоть до Швеции и Бранденбурга, и царил, опираясь не столько на силу оружия, сколько на восхищенное преклонение народов. Я любила его робкой, исполненной страха и почтения, любовью, в которой чувство моей зависимости сливалось с благоговейной признательностью. Я любила его с тем же глубоким мистическим трепетом, с каким любят Бога. И, наконец, я безраздельно любила его просто потому, что чувствовала себя любимою.

И, тем не менее, я была готова к тому, что нежность, которой он окружал меня, может умереть в любой миг, если более молодая женщина прогонит меня из его постели, а более ловкая — займет место в его сердце. Король, испытывающий желание, не станет долго вздыхать и томиться; уже в ту пору, когда я почитала себя столь счастливою, мадемуазель Доре, фрейлина Мадам, привлекла внимание монарха в Фонтенбло, а мадемуазель де Пьенн, прекрасная, как цветок, стала предметом его настойчивых ухаживаний в Версале.

Как и все мои предшественницы, я старалась не выказывать ревности, более того, способствовала встречам Короля с мадемуазель де Пьенн, за которой надзирала тетка, суровая, как испанская дуэнья; я приглашала эту девицу на полдники в свои апартаменты и отвлекала тетку разговорами, пока Король, «случайно» заглянувший ко мне, занимался в другой комнате племянницею. Разумеется, мы не готовили заранее сей остроумный план, — Король никогда не опустился бы до просьбы о такой услуге, а я, со своей стороны, не стала бы унижать себя согласием. Просто я полагала, что вернее всего выиграю во мнении Короля неизменной любезностью и веселым расположением духа, почему и закрывала глаза на то, чего не должна была видеть, стараясь до времени не думать о страхе перед соперницами, о расплате за слабости и о спасении моей грешной души.

Я беззаботно отдавалась всем празднествам, развлечениям и утехам Двора, коими высокая должность при дофине позволяла мне наслаждаться свободнее, чем прежде. Мир, установившийся после шестилетней кровопролитной войны, делал все эти удовольствия еще приятнее, а дворцы Короля обращал в волшебные чертоги.

Балы перемежались спектаклями, оперы — парадами. Двор непрестанно переезжал с места на место: в марте мы отправлялись в Сен-Клу, в апреле в Сен-Жермен, в июне в Версаль, в августе в Шамбор, в сентябре в Фонтенбло, и всякий раз путешествие это являло собою великолепнейшее зрелище — Король в окружении гвардейцев, экипажей, лошади, толпы сопровождающих; все это напоминало пчелиную матку, что вылетает в поля со всем своим ульем. Куда бы мы ни направлялись, роскошь нашего поезда соперничала с его величием. «Народ обожает зрелища, — говорил мне Король, — с их помощью монарх привлекает к себе умы и сердца людей куда вернее, чем наградами и благодеяниями». Каждую ночь садовники меняли цветы в садах: мы засыпали среди тубероз, а просыпались в благоухании жасмина и левкоев. Каждый день вокруг нас, словно по мановению волшебной палочки, менялся пейзаж: там, где накануне было озерцо, назавтра возникала роща; там, где стоял лес, появлялся холм, или пруд, или фарфоровый павильон для закуски. Всемогущий Кудесник развлекался, изменяя Природу, Природа же, как и люди, смиренно подчинялась ему. Началось расширение Трианона и строительство Марли; в Версальский парк пересаживали деревья из Компьени; реки покидали привычные русла и текли к керамическим бассейнам с их бронзовыми тритонами.

В «домашние» дни я неспешно прохаживалась из бильярдной в залу для карточных игр, из буфетной с прохладительными напитками в музыкальный салон, улыбаясь одному, беседуя с другим, хваля тут менуэт, там пирамиду экзотических фруктов с Островов, — всегда одна, всегда скромно одетая, стараясь держаться как можно более смиренно и незаметно.

В час, когда Король обходил свои салоны, придворные тесной гурьбою стояли на его пути; мужчины проталкивались вперед, чтобы увидеть монарха и попасться ему на глаза; женщины поднимались на цыпочки, стараясь привлечь к себе его внимание и услышать из его уст какую-нибудь пустяковую любезность, которую после будут обсасывать целый год: «Эта роза божественно идет вам, кузина!», или «Мадам, я рад вас видеть!», или «Вы уже прогулялись по моим садам, мадемуазель?». Я позволяла оттеснить себя в последний ряд, к стене, где, кстати, легче дышалось, пропуская мимо себя всех желающих, вплоть до скромных буржуа. Чем большее смирение я проявляла, зная, что занимаю первое место подле Короля и зная, что это известно другим, тем сильнее моя гордость тешилась «этой утонченной сладостью превосходства»…

Вероятно, именно это наслаждение славою слишком опьянило меня, если я не увидела раньше, до какой степени дошло, буквально в несколько лет, падение нравов в придворном обществе и в городе: скука и безделье толкали вельмож на поиски совсем уж непристойных развлечений, необходимость вести разорительный образ жизни заставляла прибегать ко всяким незаконным аферам; словом, Двор наш, как никакой другой, глубоко погряз в самых извращенных и невиданных пороках.

Безумное увлечение азартными играми, никогда не поощряемое Королем, достигло апогея: на карты ставили даже собственную жизнь; игроки, не стесняясь даже тем, что находились в королевских апартаментах, вели себя не лучше умалишенных — вопили, стучали кулаками по столу, сквернословили так, что волосы дыбом вставали, приходили в полнейшее неистовство; некоторые, совершенно забыв о чести, старались загрести деньги любыми средствами, уподобляясь грабителям с Нового моста. «Там все орут, сцепившись в драке. Вот Двор у Короля-Гуляки!» — пелось в одной песенке тех времен.

Необузданная страсть к крепким напиткам также способствовала разгулу молодежи, которая никак не могла утолить снедавшую ее жажду наслаждений. Пятнадцатилетние герцогини развлекались пьянством в винных погребах, в компании слуг; распевая при этом: «Бахус нам румянит лица. Глядь, кушетка пригодится!» Принцы слонялись ночами по парижским кабакам, возвращаясь домой лишь к утру, бесчувственно пьяными, в каретах; самые знатные дамы напивались до того, что могли прямо посреди салона, прилюдно, извергнуть, и сверху и снизу, поглощенные в изобилии напитки.

Но и этим «изысканным» утехам было далеко до утех любовных: доступность придворных дам уже давно сделала их прелести ненужными молодым кавалерам, — нынче, как никогда, в моде был итальянский порок. Сам брат Короля подавал к тому пример — румянился и кокетничал, как женщина, залепливал мушками все лицо, с головы до ног украшал себя драгоценными побрякушками и не спускал влюбленных глаз с очередного «миньона», в чьем обществе проводил свою жизнь. Племянники Великого Конде, сыновья господина де Рювиньи, генерального депутата гугенотов, кузен господина де Лувуа, сын господина Кольбера, многие из Ларошфуко и Тюреннов принадлежали к этому братству, для коего они разработали такие строгие каноны, что и впрямь напоминали новомодных монахов; были у них и свои «монастыри» в нескольких замках Иль-де-Франс, где для приема новичков устраивались самые причудливые церемонии, требующие клятв и умерщвления плоти; члены этого общества утверждали, что скоро их орден будет ничем не хуже ордена францисканцев; даже сын Короля и мадемуазель де Лавальер, юный граф де Вермандуа, всего тринадцати или четырнадцати лет от роду, был завербован под их знамена. Нужно ли удивляться тому, что дамы, не находя себе кавалеров для утех, в свой черед обратили любовные вожделения на собственный пол. Герцогиня де Дюра во всеуслышанье объявляла, что отдаст все свое состояние, вплоть до последней рубашки, лишь бы переспать с дочерью Короля, прекрасной принцессою де Конти, которой только-только исполнилось пятнадцать лет; к счастью, юная принцесса очень скоро доказала, что предпочитает дамские страсти объятиям королевских гвардейцев и лакеев; в сравнении с общей распущенностью сей грех выглядел столь невинным, что вполне заслуживал отпущения.