Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец-то эмансипация
И еще один хороший вопрос. Хотя для Бовуар и не главный. В течение всего предыдущего года, пока она дописывала свой первый роман, в ней бурлили противоречия между Гегелем и Хайдеггером. Проблема, собственно, состояла в том, «как универсальное может иметь смысл, если индивид не имеет смысла».
Система Гегеля предлагала анонимную универсальность мирового духа, которая грозила еще сильнее подчинить конкретную личность, чем социальное давление конформизма безликого «man». Хайдеггер же выступает за радикальную решительность одиночного бытия (Dasein), которое занято прежде всего обретением своей (и ничьей другой) подлинности. Можно назвать точную дату решающего философского прорыва для Бовуар – это произошло через два месяца после возвращения Сартра в Париж. Вот ее запись в военном дневнике:
Мысль, так сильно взволновавшая меня у Гегеля: требование взаимного признания сознаний – может служить основой социального миропорядка; абсолютно только то человеческое сознание, которое требует свободы любого другого сознания, чтобы взаимное признание было действенным и свободным: признание в любви, в художественном самовыражении и т. д. Экзистенциальная мысль о том, что человеческая реальность есть не что иное, как то, чем она себя делает, в чем она выходит за свои пределы.[10]
Бовуар отнюдь не собирается сплавлять воедино Гегеля и Хайдеггера, но она осваивает важнейшие мотивы их мыслепостроений и создает на основе своего багажа знаний и своих дискуссий (с Сартром) новую философию свободы взаимного экзистенциального признания. Вместо того чтобы моделировать отношения между «я» и «другим» как борьбу, в которой в конечном счете есть только зависимые победители (господа) и проигравшие (рабы), Бовуар видит эту борьбу как ситуацию, в которой каждый может выиграть только вместе с другим и на равных правах. Никто не является «островом». Никто не может быть свободен сам по себе. Истинное условие моей свободы – свобода другого сознания и даже, если продолжить мыслить в этом направлении, свободное признание всех других сознаний. В политическом смысле отсюда следует необходимость освободительной борьбы для всех под знаком взаимной экзистентной эмансипации – ради собственной и общей свободы: свобода и социализм.
Явному влиянию Хайдеггера в этой новой философии Бовуар можно приписать тезис о том, «что человеческая реальность есть не что иное, как то, чем она себя делает». Открытое отрицание всех видов тайных сил, управляющих миром людей, всех коварных закономерностей – будь они гегельянского, марксистского или религиозного происхождения: никакой безликой диалектики за спиной у бытия, никаких детерминирующих законов развития на чисто экономической основе, никакого ясновидения, никакого Страшного суда, никакой судьбы. Единственный творец и мера всех вещей – вброшенный в свободу своего бытия действующий человек, один из многих. Таким образом, огонь индивидуальной свободы и огонь политической свободы – на самом деле одно и то же. И этот огонь горит в каждом из нас – и для каждого.
Ничто так не убеждает сознание Бовуар в истинности ее самостоятельного прорыва, как чувство, что она совершила предательство по отношению к единственно необходимому другому в своей жизни:
Я далеко отошла от позиции Гегеля, которая так помогла мне в августе. Я снова осознаю мою индивидуальность метафизического бытия, которое противопоставлено исторической бесконечности, в которой у Гегеля оптимистически растворяется всё. Страх. Я наконец поняла, по чему тосковала в прошлом году: по одиночеству, полному одиночеству, как перед лицом смерти. В прошлом году я еще была с Сартром, а теперь живу в мире, где Сартр отсутствует – молчит. С психологической точки зрения я иногда глупо гордилась своей стабильностью и тем, как хорошо я переношу ситуацию. Но теперь эти поверхностные защитные механизмы мне больше не помогают. У меня кружится голова. По-моему, есть только одна удовлетворительная причина примириться со смертью – это надежда на сохранение своего бытия. Речь идет не о «причинах, чтобы жить» – и не о жизни. Речь о чем-то большем. Сделать себя муравьем среди муравьев или свободным сознанием рядом с другими сознаниями. Метафизическая солидарность – открытие для меня, ведь я была солипсисткой. Я не могу быть сознанием, духом среди муравьев. Я понимаю, почему наш антигуманизм был близоруким <…> нет другой реальности, кроме человеческой – все ценности имеют свое обоснование в ней. А «в чем человеческая (реальность) выходит за свои пределы» – это всегда волновало нас и определяло наш путь. После 21 ноября я только и делала, что убегала, – потому что это новое начало казалось мне предательством. Теперь оно само собой остановилось. Но мне кажется, что я делала это и для него, и для себя. Больше, чем когда бы то ни было, я (непоследовательно) чувствую, что покончила бы с собой, если бы больше не увидела его.[11]
Спустя более чем десять лет философского восхождения в январе 1941 года сознание Бовуар наконец-то выходит из пещеры: солипсизм становится метафизической солидарностью, гедонистический нарциссизм – бесстрашным признанием того, что она вброшена в мир и является смертной среди других. У нее не было более глубоких причин и бесспорных доказательств. Но было нечто более фундаментальное: ясное сознание возможности деятельно применить новообретенную свободу. Не как муравей и не как госпожа, а как подлинно свободная личность.
Освободительная оккупация
Любой паре после долгой разлуки нужно время, чтобы снова привыкнуть друг к другу. Особенно когда за это время произошло столько важных событий. В случае Бовуар и Сартра к их взаимно ощущаемому отчуждению весной 1941 года добавляются, как мы видим, серьезные философские расхождения.
На момент возвращения в Париж Сартр активно работал над своим opus magnum Бытие и ничто – точнее, над главой Временность[12]. Когда эта более чем тысячестраничная книга выходит в июле 1943 года, в самом ее конце читатели могут обнаружить пять страниц, посвященных вопросам этики. Под заголовком Моральные следствия Сартр признается, что моральные вопросы в контексте его философии сводятся к тому, что «становится равнозначным, напьется кто-то в одиночку или станет руководителем народов. Если одно из этих действий берет верх над другим, то это происходит не из-за его реальной цели, а в силу степени сознания, которым оно владеет относительно идеальной цели»[13].
Такая позиция с ее бессодержательным нигилизмом болезненно противоречит новой позиции Бовуар. Неужели Гитлеру и Сталину с моральной точки зрения не хватало именно этого, неужели именно на этом они «сломались»: на недостаточной степени осознания
