Брежнев. Разочарование России - Леонид Млечин

Брежнев накануне поездки в Соединенные Штаты беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой цитадели капитализма. Побывав в Америке, он весьма впечатлился. Леонид Ильич хотел создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Тем более что встречали его доброжелательно, подарили «Линкольн». Правительство США не располагало средствами для покупки такой дорогой машины, попросили нескольких бизнесменов скинуться, чтобы укрепить отношения с Россией.

Брежнев стал считать себя человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати писали о нем как о миротворце, о крупном политическом деятеле. Члены политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в борьбе с империализмом, а Брежнев всерьез воспринимал то, что видел во время поездок за границу и слышал от крупных мировых политиков. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение — советники и помощники.

Брежнев заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Его помощник по международным делам Андрей Александров-Агентов описывал, как Леонид Ильич собрал у себя на Старой площади руководителей Вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с американцами. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

— Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне как главнокомандующему Вооруженными силами страны дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

— Так в чем тогда дело? — с напором сказал Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев был главным мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет. Для Советского Союза главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира — в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам шли два года. Прочитав проект Заключительного акта, члены политбюро заявляли, что подписывать такое нельзя — Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

— Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев получил возможность подписать исторический документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что происходило за границами Советского Союза. Леонид Ильич оставался в плену идеологических догм. Он хотел улучшения отношений с Америкой, завидовал ее успехам, но верил, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом.

Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные — и советские, и американские — противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях. Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Андрей Антонович Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:

— Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть — на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Гречко и Громыко и не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что дипломаты «попросту идут у Советов на поводу» и достигнутые ими соглашения — «фарс, невыгодный для Америки».

Андрей Андреевич Громыко мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв. Перед министром лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает его переводчик Виктор Суходрев. Он делал пометки синим карандашом. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где имеется масса цифр и технических подробностей, то он считывал только цифры. Все остальное держал в голове, хотя его коллеги, в том числе американские госсекретари, преспокойно листали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко серьезно изучал своего будущего партнера на переговорах, читал его биографию, пытался понять его методы ведения беседы, расспрашивал наших послов об этом человеке. Он обладал уникальной памятью. Мог вдруг поинтересоваться каким-то событием, скажем, двухмесячной давности, и его помощники и заместители часто оказывались в неловкой ситуации, поскольку они не могли вспомнить, что же там произошло. Когда возникала проблема, он сразу искал аналог в истории дипломатии. И если находил, то знал, как решить новую проблему.

Чувство долга у Громыко было колоссальное. Однажды во время выступления в ООН у него случился обморок. Министр просто перегрелся. В Нью-Йорке было жарко, а Андрей Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще не было. Охранники буквально унесли его из зала заседаний. Министр пришел в себя и, несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Ему устроили овацию.

Люди, работавшие с Громыко, оценивают его по-разному. Большинство уверено, что он и в частной, личной жизни был таким же сухарем, как и на службе.

«Папа в принципе был аккуратистом, — рассказывала его дочь. — У него каждая вещь лежала на своем месте. Он всегда носил рубашки с галстуком. Я не помню, чтобы он был когда-нибудь в майке, в рубашке без галстука, чтобы у него был расстегнут воротничок или засучены рукава. Только когда он был уже пожилым человеком, иногда по воскресеньям надевал спортивную рубашку темно-синего или темно-серого цвета…

На пляже он никогда не раздевался. Так и сидел в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Снимал только пиджак. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами. Журналисты могли изловчиться, сделать любую фотографию и представить папу в смешном или неловком виде…»