Пленники надежды - Джонстон Мэри

Они дошли до еще более узкого потока, впадающего в ручей, по коему они шагали до сих пор, и саскуэханнок свернул в его русло. Вскоре их взорам предстал пологий каменный склон, на некотором отдалении от которого виднелся невысокий холм.

— Хорошо, — пробормотал индеец. — Мокасины не оставят на этой скале таких следов, которых не выпьет солнце.

Они выбрались из воды на скалу и остановились, глядя на лощину, по которой пришли.

— Мой брат устал, — молвил саскуэханнок. — Девушку понесет Монакатока.

— Я не устал, — ответил Лэндлесс.

Индеец посмотрел на лицо девушки, которую его товарищ нёс на плече.

— Она красива и бела, как те цветы, которые наши девы собирают на берегах ласкающей глаз реки.

— Она приходит в себя, — сказал Лэндлесс и, бережно положив ее на скалу, опустился подле нее на колени.

Она открыла глаза и спокойно посмотрела на него.

— Вы пришли, — сонно промолвила она. — Мне снилось, что вы придете за мной. А где мой отец и мой кузен?

— Они все еще ищут вас, сударыня, я в этом не сомневаюсь, хотя и не видел их со дня вашего похищения. Они поплыли вверх по Паманки, и потому им не удалось вас найти. Благодаря этому саскуэханноку, мне повезло больше.

Она лежала, так же спокойно глядя на него, и на лице ее не было удивления, оно отражало только безмятежный покой.

— Тот мулат, — молвила она. — Его я боялась больше остальных. Увидев, что он вошел в шалаш, я начала молиться о смерти. Вы убили его?

— Думаю да, — отвечал Лэндлесс, — но я не уверен. Я слишком спешил, чтобы удостовериться.

— Неважно, — сказала она. — Ведь вы не дадите ему причинить мне зло — если он еще жив — и не позволите этим индейцам схватить меня опять?

— Нет, сударыня, — ответил Лэндлесс.

Она улыбнулась, как ребенок, и закрыла глаза. В лунном свете она в своем белом платье и с распустившимися волосами, которые золотым плащом окутывали ее до колен, была похожа на бестелесный дух, возникший из тумана, на Лорелею[96], спящую на своей рейнской скале. Лэндлесс, все еще стоящий на коленях, смотрел на нее с неистово бьющимся сердцем, но тут саскуэханнок, опершись на свой мушкет, устремил на них свой бесстрастный взор и сказал:

— Мы должны отойти далеко отсюда к тому времени, как эти собаки проснутся, а Златовласка не может идти быстро. Надо уходить сейчас.

— Сударыня, — молвил Лэндлесс.

Она открыла глаза, и он помог ей встать.

— Нам надобно спешить, — мягко сказал он. — Они будут преследовать нас, и мы должны пройти как можно дальше до того, как они обнаружат наш след.

— Я об этом не подумала, — промолвила она, широко раскрыв глаза. — Мне казалось, что все уже позади — весь этот ужас, весь этот кошмар. Пойдем же и поспешим! Я сильная и научилась ходить по лесу. Скорей!

Индеец пошел впереди по камням, затем они зашагали по ковру из сухой сосновой хвои и наконец оказались в лесистой, заросшей папоротником низине, где жирная черная земля пружинила под их ногами, как губка. Здесь индеец заставил Лэндлесса нести Патрицию, а сам пошел сзади, идя задом наперед, ступая в следы своего спутника и останавливаясь после каждого шага, дабы, используя все индейские хитрости, скрывать их следы. Вскоре они опять набрели на участок скальной породы, долго шли по нему, затем обнаружили еще один ручей, мелкий и широкий. По лесу медленно разливался бледный свет занимающегося дня. В ветвях деревьев над их головами запорхали и защебетали птицы, зацокали белки, и в белой дымке там, где ручей делал повороты, они трое видели оленей, выходящих из леса на водопой.

Перед ними показался большой холм, на котором не росли деревья, а только жесткая трава и невысокий чертополох, усеянный голубыми цветами, на которых жужжало множество пчел. Они взобрались на этот холм и с его вершины стали смотреть, как в безоблачное небо поднимается огненный шар. Утренний ветерок, веющий над бескрайним лесом, обдувал их лица, а снизу доносились лесные звуки и запахи. Кругом высились громады Голубых гор — острые вершины, теряющиеся в облаках, могучие бастионы, поднимающиеся из моря тумана — таинственные твердыни, которые никогда не видали поселенцы, живущие на равнинах. Для них это была некая волшебная страна, в которой, по их мнению, было много золота.

— О, эти горы! — молвила Патриция. — Эту ужасные грозные горы! Когда же мы избавимся от них? Когда доберемся до равнины и синей воды?

— Думаю, до этого пройдет много дней, — ответил Лэндлесс. — Смотрите, наши лица обращены на восток — в сторону дома.

Она с минуту постояла молча, и на ее щеки медленно воротился румянец, а в ее глазах засиял свет, затем вдруг спросила:

— Вас послал за мной мой отец?

— Нет, сударыня.

— Тогда как же вы здесь оказались?

Он поглядел на нее с улыбкой.

— Я сбежал из тюрьмы — и пришел.

Ее лицо омрачила тень, но тут же исчезла.

— Я очень вам благодарна, — сказала она. — Вы спасли меня от участи, которая была бы хуже смерти.

— Это я благодарен Богу, — ответил он.

Они молча спустились с холма и обнаружили саскуэ-ханнока, быстрее них проскользнувшего вперед. Теперь он сидел на корточках у костра, который развел на плоском камне возле одного из бесчисленных ручейков, текущих по здешнему краю.

— Этим собакам понадобились бы глаза ирокеза, чтобы разглядеть наш след, — с мрачным удовлетворением молвил индеец, когда они подошли к нему. — Пусть мой брат и Златовласка отдохнут у костра, а Монакатока сходит в лес и добудет им еду.

Он ушел, его исполинская фигура исчезла в тумане, наполняющем ложбину между холмами, а Лэндлесс и Патриция сели у костра. Лэндлесс подбросил в него сухого хвороста, которым была усеяна земля, пламя взвилось, затрещало, и над ним поднялась тонкая струйка голубоватого дыма. Когда он закончил с этим и сел на свое место, на них напала скованность и они замолчали, мужчина и женщина, жизни которых были так различны, и которые такими разными, странными и непредсказуемыми путями пришли к этому сотовариществу в диком девственном краю. Они сидели друг напротив друга в красноватом свечении костра, и каждый из них, глядя на темные углубления между его угольев, видел в них одно и то же — сушильный сарай и то, что там произошло.

— Я хочу вам верить, — молвила наконец Патриция, подняв глаза на его лицо. — Но как? Ведь вы мне солгали.

Лэндлесс гордо поднял голову.

— Сударыня, выслушайте меня, послушайте то, что я скажу в свою защиту. Вы роялистка, я же сторонник Английской Республики. Неужто вы не понимаете, что если десять лет назад, по мнению людей ваших убеждений, замышлять заговоры против правительства, как в Англии, так и здесь, было справедливо и доблестно, то и приверженцы Республики не видят ничего дурного в том, чтобы бороться за свое дело — дело, которое они почитают таким же возвышенным и священным, каким роялисты десять лет назад почитали восстановление англиканской церкви и возвращение к власти Стюартов?.. И разве не естественно для раба бороться за свою свободу? Неужто вы считаете, что люди по своей доброй воле гниют в тюрьме и в зловонных трюмах кораблей? Неужто, по-вашему, им хочется, чтобы их покупали и продавали, как скот, чтобы их приковывали к веслам галер или заставляли гнуть спину на табачных полях, чтобы их держали вместе с отбросами общества, неужто они желают повиноваться щелчку пальцев хозяина или его бичу? Нас — и тех, кого называют кромвелианцами, и уголовных преступников, и меня самого, которого вы, если вам угодно, можете почитать и тем, и другим — притащили сюда на веревках. Разве мы обязаны быть верными тем, кто сделал нас отверженными, или тем, кто купил нас, как покупают бессловесную скотину? Видит Бог, нет! Нас более не почитали за людей, на нас смотрели как на движимое имущество, как на животных, как на рабов, сидящих в клетках на цепях. И, как посаженное в клетку животное ломает, если может, прутья решетки своей тюрьмы, так и мы попытались разрушить нашу тюрьму. Вы, сударыня, были пленницей, так скажите — разве свобода не сладка? Мы также жаждали свободы. Мы поставили на карту наши жизни — и проиграли. Эта мечта не сбылась — что ж, так тому и быть… Мятежникам тоже известно, что такое честь. В то утро после шторма мне надо было выбирать: либо солгать вам, либо стать предателем… Но то, чему я попросил вас поверить до того, есть чистая правда. Я знаю, что в ваших глазах я по-прежнему мятежник, взбунтовавшийся против короля и заслуживший ту смерть, на которую я был осужден, но если после того, как я поклянусь вам своею честью дворянина, поклянусь перед Богом, взирающим на эти безмолвные холмы, вы по-прежнему будете почитать меня еще и уголовным преступником, то это будет несправедливо не только по отношению ко мне, но и к вам самой.