Том 2. Литературно–критические статьи и художественные произведения - Иван Киреевский

У меня в альбоме есть портрет Фридриха, посмотри его: этот листок я считаю одним из лучших моего портфеля.

Тут Леонард достал картину, на которой изображен был немецкий студент с распущенными волосами, которыми играл ветер, без галстука и с гитарой в руках. Он сидит под деревом; вокруг него разбросана светлая роща, которой ветви гнутся в одну сторону, и несколько цветущих кустарников, тоже смятых находящей бурей. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядой, но лучи солнца еще ярко озаряют одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается, но видно, что день был прекрасный. Вдали подымается радуга.

Все это заметно было с первого взгляда на Леонардовой картине. Но когда Палеолог стал вглядываться в нее подробнее, она вдруг приняла новый вид. Каждая часть в ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастический предмет. Облака были собранием бесчисленных лиц и теней: то крылатая женщина летит с распущенными волосами, то чудное здание распадается на части, но из обломков его образуются очерки новых существ, то горы, сотканные из разнообразных фигур — исполины, змеи, страшные чудовища и прекрасные девы — все вместе, один призрак сливается с другим, и все вместе составляют одну густую, бурную тучу.

Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая ветка, согнутая ветром, рисовала очерк теней, фигур; каждый промежуток в листьях обрисовывал лицо или чудовище; даже цветы на кустарниках, склоняясь к земле, обозначали какой-нибудь призрак.

Но в одном месте, где солнечный луч сквозь отверстие ветвей ярко падал на свежую зелень, пересекая дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столб светлой пыли, там, чуть заметно внимательному взору, подымалась в глубине света воздушная лестница, усеянная крылатыми тенями.

Между тем как Палеолог рассматривал картину, Леонард продолжал свой рассказ…

Литературно-критические статьи Петра Васильевича Киреевского

Изложение курса новогреческой литературы

В пятнадцатом столетии греки, согбенные под унизительным игом, погрязшие в невежестве и суеверии, изменением языка как бы отчужденные от наследия бессмертных творений предков своих, казалось, утратили печать знаменитого своего происхождения. По прошествии двух веков они начинают пробуждаться от долгого, тяжкого сна; некоторые лучи просвещения проникают в Грецию, изучение языка письменного останавливает возрастающее искажение словесного; народ снова обращается к блестящим своим воспоминаниям: знатнейшие граждане основывают училища и вводят знания европейские, из высших кругов общества образование нисходит в сословия низшие и невидимо готовит поколение героев, теперь с такою честию проливающих кровь свою за свободу отечества.

Г-н Ризо в своем курсе словесности предоставляет нам живую и занимательную картину сего возрождения Греции. Почитая словесность орудием к просвещению, писатель сей искусно разыскивает и излагает с ясностью, с жаром причины, пробудившие его соотечественников. Он показывает, как словесность то действует на умы, то покоряется их действию, и в таком колебании видит историю умственных потребностей народа, видит способ определить его нравственное состояние. Наконец, знакомя нас с писателями, коими Греция гордится, с гражданами, великодушным патриотизмом ускорившими ход просвещения, он доказывает, что восстание Греции, призываемое мольбами и усилиями мудрых и образованных мужей, было неизбежным следствием нравственного усовершенствования народа, а не действием фанатической черни, возмущенной умами беспокойными.

Начиная сочинение свое, г-н Ризо думал посвятить немногие страницы сему предмету, но, увлеченный его прелестью, он дал свободу перу, и то, чему надлежало быть кратким введением, превратилось в самое творение. Никто, однако же, не подумает упрекнуть его в том, что он изменил заглавию книги. Если бы он распространил ее полным исчислением новогреческих писателей, разбором произведений или рассуждениями о их относительном достоинстве, то без сомнения возбудил бы менее любопытства и не мог бы дать вернейшего понятия о литературном состоянии своего отечества.

Г-н профессор Гумберт, издатель творения, здесь рассматриваемого, присоединил к нему весьма любопытное биографическое примечание, объясняющее нам, каким образом г-н Ризо, совершенно без помощи книг и выписок, мог составить сочинение — хотя не полное, однако же предполагающее большую образованность и глубокие познания греческого народа. Г-н Ризо, происходя от одной из фанариотских фамилий, известных по своему просвещению и влиянию на правительство, рано достиг высоких степеней в отечестве своем. Быв два раза главным министром в областях Молдавии и Валахии, драгоманом в переводном отделении министерства иностранных дел в Константинополе, имея возможность с равною удобностию узнавать и греков, и их властителей, г-н Ризо лучшие материалы для сочинения своего находил в воспоминаниях собственной жизни, деятельно проведенной на столь возвышенном поприще. Прибавим еще, что причисляемый к первоклассным писателям своего народа, он с опытностью государственного человека соединяет знания и способности поэта.

Упомянув о фанариотах, мы считаем не излишним изложить в сем первом извлечении красноречивые страницы, посвященные г-ном Ризо изображению истинного состояния сего несчастного класса его соотечественников, к коему он сам принадлежал и коим гордится. В другом извлечении мы будем следовать вместе с автором за происхождением и успехами новогреческой словесности.

До сих пор я говорил о греческих ученых, возвратившихся из Европы около конца прошедшего столетия и изменивших умственное положение народа греческого открытием нового пути для общественного преподавания наук. Я показал некоторые причины сего счастливого преобразования и несколько раз называл имена господарей, драгоманов Порты и греческих князей, более или менее содействовавших исполнению плана столь обширного, каково возрождение Греции. Сии князья греческие известны были под общим названием фанариотов, и я считаю нужным заключить историю второго периода быстрым обозрением сей замечательной части народа.

Некоторые ложные рассказы от времени до времени распространяли в Европе невыгодное о них мнение. Предубежденные путешественники без рассмотрения верили слухам, везде почти распространившимся, и за завистниками повторяли те же клеветы на фанариотов. Между тем сии фанариоты неусыпно пеклись о благе народа; они одни занимались министерскими делами турецкого правления, имели на руках своих все почти дипломатические сношения с христианскими державами и исключительно владычествовали в областях Молдавии и Валахии. Власть их, минутная тень власти, была однако же прибежищем для греков, удрученных непосредственным присутствием своих утеснителей. Кто же сии фанариоты? Какое происхождение их? Какое было их состояние, какие сношения с народом греческим и турецким правлением? Какое влияние имели они на успехи образования и наук? Вопросы важные для предмета, нас занимающего. И я был один из сих греков, некогда называемых фанариотами, но почитаю себя выше предрассудков и могу беспристрастно говорить о людях, с коими связан был столькими отношениями. К тому же восстание произвело счастливое влияние между сынами Греции: различие сословий, состояний и прав уже не существует. И прежде, когда я нуждался в опоре фанариотов и должен был пещися о сохранении их дружбы, я всегда был выше низких расчетов. Теперь, когда почти все сии несчастные положили головы свои под убийственной секирою, когда остались только немногие из них и теперь не щадящие жизни за отечество, я буду говорить истину, и никто не посмеет обвинить меня ни в пристрастии, ни в страхе.

История фанариотов восходит до взятия Константинополя. После падения сего города небольшое число знатных семейств, принужденных в нем остаться, собралось около престола патриаршего и под его сенью. С самых первых годов завоевания патриарх Геннадий получил от Магомета II позволение иметь в средине города храм, посвященный Богоматери, с названием «Неувядаемая роза». Но так как церковь сия со всех сторон окружена была мусульманскими домами, то фанатизм магометанский, воспаленный победами, не мог в такой близости видеть и слышать обрядов ненавистной ему веры. Церковь отняли у патриарха и немедленно превратили в мечеть, которая и теперь еще сохранила древнее название свое на турецком языке — Гиуль Дхамизи, «Мечеть розы». Патриарху дали другую церковь, худо выстроенную, без сводов, находящуюся в части города Фанар, неподалеку от тех ворот Константинополя, которые еще во времена восточных императоров назывались «Врата Фанарские». В сей-то части города патриарх построил себе дом, и здесь члены Синода должны были иметь постоянное жительство для управления светскими и духовными делами церкви и народа. Здесь собрались оставшиеся члены знаменитых фамилий столицы, составив сословие белого духовенства, существующего в одной Восточной церкви. Наконец в сей же части города и почти в ту же эпоху построено училище константинопольское, названное «Патриаршим училищем».