Литературная Газета 6248 ( № 44 2009) - Газета Газета Литературка

не дьявола тот смех, а лиру.

Слабеют корни все мои,

сквозь плечи проступают крылья.

Ни боли нет,

ни страха,

ни страданий.

Я только попрошу живых:

на смерть не надо одеяний, —

они — силок для крыл моих.

***

Шрифтом Брайля

на снегу морозном

птицы стих мне пишут,

я читаю — руки мёрзнут,

свои руна мне не вышить.

Я ослеп здесь,

я оглох здесь.

Как догнать мне птиц — не знаю,

а весенний снег пожух весь.

Время в трёх снежинках тает.

А умру —

поэт послушно

разгадает птичьи строки.

Ох ты, рок мой!

Ох, жестокий!

Где солома? Где подушка?

Падал с печи! Падал с неба?

Не стелил мне Бог соломы,

Подманил лишь коркой хлеба

да борщом от слёз солёным.

Падал с печи! Падал с неба!

Бог

пустил меня по свету,

торбу дал,

как горб, за плечи.

Так я канул,

канул в Лету.

А умру — поэт придёт…

Как та собака

Как та собака,

я ищу укрытья,

чтоб сгинуть в нём,

чтоб брызги острых слёз

сползли с глазниц,

как из осиных гнёзд,

мне на уста,

чтоб кровью с речью слиться.

Пускай хоть перед смертью

вдруг пойму я,

что

кровь моя расскажет обо мне.

Пускай ещё от смерти в стороне

я, как в гробу,

в укрытье заночую,

как та собака…

Я погибель чую.

Память о ятвягах

…ни тебе речи,

ни тебе флага…

память о ятвягах —

местью за ятвяг…

Выстудили хату…

Память охладела…

Как ятвяг лохматый,

вид кудели белой.

Стала вдруг больною, —

слышен кашель хаты…

Страшно… За спиною —

призрак тот лохматый.

Оглянулся трижды: очи

вновь пощады просят.

Белый ветох тёмной ночью

звёзды в небе косит.

Причитают звёзды,

падая над хатой…

Ветох — серп кривичский —

Кровь… Ятвяг лохматый.

Оглянулся: очи!

Это ж очи брата!

…Мало звёзд мне ночью

над моею хатой.

Плачут звёзды-искры,

плачут-причитают.

Косит люд кривичский —

чёрный ветох тает.

Дух

…а слово не прогневи,

ведь слово дано для Духа,

кинь стае слова свои —

труха разлетится глухо.

И смолкнет обиженный Дух,

новое слово рождая,

в толпе о народе вслух

снова напоминая.

Стая опять налетит,

выйдет одни плюгавый:

«Дух — это я! Гляди!» —

скажет, а сам — с рогами.

Каждый — разинет рот,

слыша слова такие.

С нами, мол, весь народ,

по языку — родные…

Каждый — закроет рот,

каждый себя же спросит:

«Это ж и я — народ,

может, судьба не бросит?»

Каждый — закроет рот,

каждый — опустит очи…

Вот тебе и народ, —

думать привык он молча.

С думой такой и вы:

выживет Дух-заступник,

вынырнет из молвы,

лучший посад закупит.

Выживет — это так,

ваши откроет шансы,

медный подаст пятак:

«Вот вам на хлеб, поганцы!»

Потир

Нашли потир, слезами полный,

а чьими — вряд ли знает кто…

Страдалец бросил взгляд упорный

потиру этому на дно.

Гнусавым заклинаньем снова

был чей-то голос за стеной…

Нашли на дне потира слово, —

в молитве выпало оно:

«Люблю» —

глазами прочитали,

«Люблю» —

устами прошептали,

«Люблю» —

душою простонали,

«Люблю» —

все люди прокричали.

Кого?

Поэт сказал: Отчизну!

Солдат: дивчину!

А некто: самого себя!

И стали плотно, дружно, чинно,

как будто сев или косьба.

А он смертельно изнеможен,

а он любви к себе не знал…

Вдруг молча выплеснули слёзы

и налили в потир вина.

И стали дружно, плотно, чинно,

как будто сев или косьба.

Поэт сказал: пьём за Отчизну!

И каждый выпил… за себя…

Монолог «здешнего»

Посвящаю Максиму Танку

Люциан*, ты представь, что один,

что остался один на Славянщине,

нет уже никого, — погляди,

всё наследье Купалы растрачено.

Да и женщину взяли твою,

и вина налили ей отравного,

приказали: отпей за семью,

и до дна — за Отчизну бесправную.

И не стало любимой твоей,

и родни… С нею тоже покончено…

И кукушки молчат средь ветвей,

только в небо

впиваются коршуны.

Кровью вдруг захлебнулся Перун,

осознав в запоздалой обиде

то, что кровью своею Гарун**

эту кровь и его всё ж предвидел.

И слились, будто в реку одну,

и отрава, и кровь, и слёзы,

и на остров здесь, как в тишину,

сели коршуны, пряча угрозы.

И в твоём, Люциан, Днепре,

что живил спокон века нивы,

три русалки-славянки теперь

моют коням покорные гривы.

Знай, что в Соже твоём, Люциан,

грудь прикрыв уже камнем пудовым,

твой последний поэт смертью пьян, —

как в гробу, спит в реке ледовой.

Ты один, ты один, ты один,

вдруг остался один на Славянщине,

и Отчизна твоя, погляди, —

русокосая Янычарщина.

А когда-то ты говорил,

а когда-то ты даже клялся,

что священный огонь горит…

Он погас — ты ему покайся

за страдальческий этот прах,

за Отчизну свою невинную…

Янычары её в полях

только воронам и покинули.

Ты покайся за свой покой,

ведь зубами не грыз верёвку,

что сдавила тебя собой

и весь страх твоего порока.

Кайся, кайся за жизнь свою,

не забудь же и про Купалу,

ведь теперь ты в родном краю,

словно храм на пути вандалов.

Но пока ты ещё живёшь,

запали пред Купалой свечку,

этот стих мой, прочтя, сожжёшь,

а вандалам скажи: я вечен!

*Люциан — герой поэмы Максима Танка.

**Гарун — Алесь Гарун, белорусский поэт.

***

Мой родовод вёл летопись

лишь плугом

и, как строкою красной, — бороздой.

Каурый конь всё шёл извечным кругом

под Князем-Солнцем,

под Луной-Княжной.

На мокрой гриве вороны дремали,

горячей крови жаждали испить,

и вурдалаки там подстерегали:

вдруг конь сумеет борозду скривить.

И сушь была, и ливни тоже были,

и крыши хат, как призраки, взошли,

а журавли летели, будто плыли, —

и к островам мой родовод вели.

Потоп спадал,

и ветер, как пергамент,

сушил поля и оживлял луга.

И птичий путь —

ночных небес орнамент —

искал себя в бороздчатых кругах.

Перевод Изяслава КОТЛЯРОВА

Театр четырёх муз

Совместный проект «ЛАД»

Театр четырёх муз

ИСКУССТВО

Национальный академический театр оперы и балета Республики Беларусь недавно был реконструирован. Обновлено само здание, которое в 1930-х годах проектировал известный российский архитектор Иосиф Лангбард, изменены интерьеры и усовершенствована техническая начинка сцены. Работа над грандиозным проектом продолжалась около десяти лет. Ещё три года шла модернизация здания и сценической площадки. В 2009 году, когда театр торжественно отметил своё 70-летие, он вновь открылся для оперных и балетных постановок.