Писатель и самоубийство - Григорий Чхартишвили

Старики оксидентальному обществу не нужны и не интересны. Их никто не слушает, а им есть что рассказать. Извечная роль старика трагична и вместе с тем комична – рассыпать перед новыми поколениями бисер накопленной мудрости и опыта, а поросята беспечно бегают по драгоценным дарам крепкими копытцами, равнодушно похрюкивая. В своем предсмертном эссе «О чем я думаю, умирая» японец Сюсаку Эндо с горечью пишет: «Если вы заглянете в любую писательскую биографию, то увидите, что там подробнейшим образом рассказывается о годах, когда литератор был молод и полон сил, однако почти ничего о его мыслях и чувствах на пороге смерти. В последнее время я очень остро ощущаю эту несправедливость».

Но к старости можно относиться и иначе. Это важный, вероятно, даже главный этап жизни. Человек, доживший до старости, состоялся. В некотором смысле старик – это совершенный, то есть законченный, человек. Человек, осуществившийся целиком, с начала и до конца. Очевидно, именно поэтому старики меньше боятся, а то и вовсе не боятся смерти. Так задумано Богом/Природой: жизнь уходит сама, по капле, и по капле же входит смерть.

Однако чувство собственного достоинства, самый ценный из продуктов эволюции, протестует против замысла Бога/Природы. Оно говорит: хорош «совершенный человек», делающий под себя и скалящий фальшивые зубы в дрожащей маразматической улыбке! Это и есть венец моего жизненного пути?

В сегодняшнем мире старики добровольно уходят из жизни гораздо чаще, чем молодые. Многие из этих стариков некогда потратили массу усилий и времени на укрепление сердечной мышцы и суставов, но до конца воспользоваться плодами своей предусмотрительности не хотят.

Если человек в глубокой старости решает поставить точку самостоятельно – что это значит? Только одно: он защищает свое достоинство, свое «я». Иными словами – свой разум. В XX веке разум ценится выше веры.

Ницше писал:

«Если отвлечься от требований, которые ставит религия, то позволительно спросить: почему для состарившегося человека, ощущающего упадок сил, должно быть достойнее терпеть свое медленное истощение и разрушение, чем совершенно сознательно положить ему конец? Самоубийство есть в этом случае вполне естественное и напрашивающееся само собой действие, которое, как победа разума, должно было бы возбуждать наше уважение; и оно действительно возбуждало его в те времена, когда старейшины греческой философии и храбрейшие римские патриоты имели обыкновение умирать через самоубийство. Напротив, стремление посредством боязливого совещания с врачами и мучительнейшего образа жизни влачить существование изо дня в день, не имея силы приблизиться к подлинной цели жизни, заслуживает гораздо меньшего уважения».

Древние философы – стоики и эпикурейцы – рекомендовали жить только до тех пор, пока ты не в тягость себе и другим. Многие старые люди следуют этой рекомендации, даже если никогда не читали философской литературы. В 1965 году газеты сообщили о самоубийстве 115-летнего пуэрториканца Эухенио Марто. Он повесился, сказав, что ему надоело ждать смерти. Когда человек в этаком возрасте оказывается способен на столь решительные поступки, да еще проявляет нетерпение, это впечатляет. Рамзес II, согласно Геродоту, умертвил себя в день своего столетия, но у фараона была более веская причина – от старости он ослеп.

Ветхий Завет трактует долголетие иначе: как дар Божий, как проявление Высшей милости. Праведники там живут сотни лет, а когда, наконец, умирают, то отходят как колос ко снопу – то есть кончают свой век полностью созревшими. «Дней жизни Авраамовой, которые он прожил, было сто семьдесят пять лет; и скончался Авраам, и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему».

Что ж, отношение к преклонному возрасту как к «старости доброй» и бесспорному благу логичнее, чем характерный для нашей эпохи культ молодости, продлеваемой всеми правдами и неправдами.

Старости не нужно бояться, ибо у нее есть свои благословенные преимущества. И ослабление страха смерти, мучающего человека на протяжении предыдущих жизненных фаз, не главное из них. Старость, если она «добрая», может быть по-настоящему прекрасной. Человек физически слаб и не может, как прежде, предаваться радостям плоти, но зато он свободен от их диктата, а это помогает избавиться от суеты, в которой проходило его предыдущее существование. Он скован телесной немощью и в то же время почти свободен от телесности, более духовен. Если человек в старости достиг мудрости – он добр, терпим и снисходителен к слабостям молодых, потому что уже ни с кем не соперничает, «насыщен жизнью». «Способности угасают, – пишет Ясперс, – и их заменяют обширные богатства накопленного опыта. Сдержанность, житейская упорядоченность, самообладание придают духовному существованию оттенок чего-то приглушенного, незыблемого». Разумеется, обрести этот блаженный покой дано немногим из стариков, но подчас, повинуясь каким-то причудливым, непостижимым законам бытия, он осеняет людей, проживших мутную, грешную жизнь и все же достигших очищения на пороге смерти.

Некоторым счастливцам из числа творческих людей в старости достается бесценный дар – тот самый «последний взгляд», о котором писал Кавабата. Накануне расставания с миром старые глаза художника обретают духовную ясность, позволяющую видеть земную жизнь в печальном, но умиротворенном, по-особенному красивом освещении, которое, вероятно, и является истинным. «Свойственные юности качества – такие, как творческое внутреннее становление и забывчивость, сменяются памятливостью зрелого возраста и возможным катарсисом старости» (Ясперс). Разве ради этого возможного катарсиса не стоит «длить дни свои» до положенного предела?

Но тихие радости преклонного возраста, открывающиеся мудрецу, плохо соответствуют типическому складу творческой личности. Любой художник, и уж в особенности писатель, есть гордый человек. Ему чуждо умиротворение догорающей свечи. И смириться с угасанием своих способностей литератору труднее, чем обычному человеку. Старые писатели чаще, чем старые не-писатели, задумываются о самоубийстве и чаще его совершают.

Традиция самоубийства от гордости восходит к философам античности, которые верили в волю и разум больше, чем в смирение и покорность судьбе.

Мудрецы, возглавлявшие стоическую школу, отличались завидным долголетием, но при этом почти все они ушли из жизни добровольно, не дожидаясь, пока их оставят последние силы и угаснет разум. Основатель учения Зенон Китионский (ок.335-ок.262 до н.э.) в старости с нетерпением ждал знака, который известил бы его о том, что пора оборвать опостылевшее существование. Согласно преданию, он споткнулся и, чтобы удержаться на ногах, коснулся земли пальцем. Это прикосновение было истолковано Зеноном как зов земли, и он немедленно поспешил откликнуться – пошел и удавился.

Его преемник Клеанф (331/330-232/231 г. до н.э.) не дожил до ста лет всего одного года. Рассказывают, что врачи прописали старцу воздержание от пищи, чтобы излечить его от нарыва на десне. Он два дня ничего не ел и поправился, однако жить далее не пожелал – так и заморил себя голодом.

Сменивший Клеанфа Хрисипп (ок.280-ок.204 до н.э.) избрал более приятный способ избавиться от старческой немощи: он упился неразбавленным вином, что для древних греков почему-то было смертельно.

Следуя уже укоренившейся в стоической школе традиции, покончил с собой и 80-летний Антипатр Тарсийский (ок.210-ок.130 до н.э.), ощутивший, что силы его на исходе. Отвергавший богатство киник Антисфен (ок.445-ок.336 до н.э.) в глубокой старости закололся кинжалом. А материалист Демокрит (ок.460 – ок.370 до н.э.) проявил удивительную безмятежность по отношению к собственной смерти. Решив, что пожил достаточно, он перестал есть. К умирающему от истощения и слабости философу пришла племянница и попросила его повременить со смертью, чтобы не омрачать приближающийся праздник. Демокрит благодушно согласился понюхать принесенные ею горячие лепешки, что продлило его жизнь еще на три дня, а потом скончался, сохранив разум и достоинство до последней минуты своей жизни. В эпоху расцвета христианской этики старческое самоубийство от гордости расценивалось как самоубийство от гордыни, то есть дважды смертный грех, и перестало рассматриваться в качестве альтернативы дряхлению. Старики вверяли свою судьбу Богу и воспринимали предсмертные тяготы как духовное испытание перед встречей с Вечностью. Однако с возрождением агностицизма и материализма феномен старческого суицида воскрес и в последние сто лет становится все более распространенным.

Пример последовательно материалистической жизни и смерти, послуживший своего рода прологом к последующему нарастанию суицидальной волны у людей преклонного возраста, подали супруги Лафарги. Публицист и литературный критик Поль Лафарг (1842-1911), которого Ленин назвал «одним из самых талантливых и глубоких распространителей марксизма», был зятем Карла Маркса, великого материалиста, передавшего атеистические убеждения и своим детям. Две дочери основоположника – Элеонора и Лаура – покончили жизнь самоубийством. Первая была склонна к аффектам и в 43 года выпила синильной кислоты, предварительно зачем-то нарядившись во все белое. Лаура же уговорилась с мужем, что они не станут дожидаться невзгод старости и доверяться милостям судьбы. Супруги заранее решили, что уйдут из жизни вместе и сделают это прежде, чем им исполнится семьдесят. Так они и поступили, проявив завидное самообладание и редкостную силу воли. В предсмертной записке Поля говорится: «Я здоров душой и телом. Ухожу из жизни, пока жестокая старость не отняла духовные и физические силы, не лишила меня радости жизни… Я умираю с радостной уверенностью, что дело, которому я посвятил вот уже 45 лет, восторжествует. Да здравствует коммунизм, да здравствует международный социализм!» Что ж, это красивая смерть.