Если полететь высоко-высоко… - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но после первой же моей фразы насчёт Вечера памяти, она сказала:
– А вы не хотите ко мне приехать?
– Конечно, хочу! А когда можно?
– Да хоть сейчас!
Через полчаса я уже входила в её подъезд на Мещанской улице…
Голубоглазая, моложавая, приветливая женщина открыла мне двери. Пригласила в комнату. И тут же стала выкладывать на стол свои сокровища: Лёнины фотографии, его публикации, рукописи… И рассказывать, рассказывать, рассказывать… Она оказалась удивительно открытым и словоохотливым человеком.
– Я очень рада, когда кто-то вспоминает о Лёне и приходит. Я готова всё показать и всё рассказать, что знаю, и что помню…
После смерти Лёниной мамы, Антонины Андриановны, Евгения Андриановна осталась, по сути, главной хранительницей Лёниного наследия. Хотя, по совету друзей, большую часть папок она всё же передала на хранение в ЦГАЛИ.
– Просто мне негде было это всё хранить, – сказала она.
И действительно: она жила с мужем и взрослой дочерью в маленькой двухкомнатной квартирке со смежными комнатами. Два шкафа фактически были забиты Лёниными материалами. Евгения Андриановна была не просто Лёниной тётей, она была его крёстной матерью. Она рассказала, как Лёню крестили в храме Нечаянной Радости, который находился как раз напротив их дома в Марьиной Роще… У них, тёти и её племянника, была не очень большая разница в возрасте, и они всю жизнь были друзьями. Именно она, тётя Женя, преподаватель русского языка и литературы, привила своему племяннику любовь к литературе.
– Во время войны мы в эвакуацию не уезжали, – рассказывала тётя Женя. – А жилось очень голодно. И многие, кто жил на окраине, как мы, сажали огороды. И мы тоже. Я тогда ещё не замужем была, молодая, жила в семье старшей сестры Тони. И вот мы ходили с Лёней на этот огород: пропалывать грядки, окучивать… И пока идём туда по жаре, а идти было далеко, чтобы ребёнок не заскучал, я ему по дороге что-нибудь рассказывала. Особенно Лёня любил «Витязя в тигровой шкуре». Он мог его слушать сто раз подряд! Я заканчиваю, а он тут же просит: «А теперь расскажи сначала!» Так он полюбил поэзию. Потом уже сам, во взрослом возрасте, пристрастился к французской поэзии, к философии… Потом, после войны, я вышла замуж и переехала вот в эту квартиру. Лёня часто, когда приезжал с гастролей, забегал ко мне… Мы всю жизнь с ним дружили. Всегда про всё рассказывал, советовался…
И я представила: он приходил в эту самую квартиру, в которой находилась сейчас я, и сидел за этим самым столом… Фантастика!
– А ещё он приходил ко мне мыться, – рассказывала, смеясь, тётя Женя.
– Мыться?
– Ну, да! В Марьиной Роще удобств ведь не было никаких. Так он приходил ко мне, благо, мы близко достаточно живём. Точнее – жили… Так вот: раздаётся звонок в двери, открываю – за дверью стоит Лёня, босой, башмаки прижимает к груди, спрашивает жалобно: «Баня сегодня работает?» Комик, что с него взять!… – смеётся белозубо тётя Женя.
Она вынимает папки с фотографиями, раскладывает на столе:
– Это Лёня с родителями… На Тоне здесь лица нет, она ещё не оправилась после смерти дочери.
– После смерти дочери?…
– Да. Девочка умерла младенцем…
– Стало быть, у Лёни была сестра?
– Была. Да только недолго.
Меня при этих её словах как будто обожгло сердце: у Лёни была сестра! Так вот оно что!… Вот всё и разъяснилось… Загадка наших с ним отношений. Просто я была ему сестрой…
Ещё тётя Женя рассказала о Лёниных братьях. Оказывается, у него два брата по отцу, но от разных матерей. Старший, Михаил, художник, живёт в Одессе. А средний, Рачик, в Ереване. Режиссёр. Фамилия у него – Капланян, а отчество – Никитович, потому что его усыновил отчим. Но они с Лёней всю жизнь общались. Когда ещё отец был жив, старшие сыновья приезжали в Марьину Рощу. Михаил, увидев, какой Лёня хлипкий и болезненный растёт, сделал для него турник во дворе и научил Лёню обтираться снегом…
…А ещё тётя Женя показала фотографии Лёниной свадьбы. Он такой смешной на них… Совсем молоденький, мальчишка почти, тощий, испуганный, одни глаза на лице. И нос. А женщина, что стояла рядом с ним, казалась и старше, и опытнее. Так, ничего особенного… И что он в ней нашёл?…
– Жену его звали Ада. Но счастья с ней у него не получилось… Они практически и не жили вместе…
– Ну, с женщиной с таким именем, вряд ли могло получится счастье… – сказала я.
– С Адой-то?… Да Бог с ней! А вот это Лёнина дочка, Барбара, которая в Праге… В шестьдесят пятом году родилась. Сейчас ей уже семнадцать, а здесь она ещё малышка, а вот здесь уже постарше…
– Глаза Лёнины… – сказала я.
– Да, такие же грустные. Мать её, Ярмила, очень любила Лёню. Приезжала к нему на могилу. Мы с ней встречались… Чудная женщина, художница, она Лёню прямо боготворила! Она всё делала, чтобы в Праге Лёню не забыли. После 64-го года, когда Лёня победил там на Международном конкурсе клоунов, у чехов прямо помешательство было на Енгибарове. Они говорили: «наш Енгибаров!», «наш пражский парень Енгибаров!». Чехи считали, что это они его открыли. По сути, так оно и было. Зрителями ведь на конкурсе были чехи, и от них, от их реакции, много зависело, кто победит. Потом там создавались фан-клубы Енгибарова, писали о нём много… Это чехи назвали Лёню «клоуном с осенью в сердце», один чешский журналист. Интересно, что и после 68-го года отношение к Лёне в Чехословакии не изменилось. Ну, может, потому что Лёня не совсем русский, всё-таки он армянин, хоть и московского, как говорится, розлива. Но то, что его так помнят, всё-таки во многом заслуга Ярмилы… Вот, не судьба им была быть вместе…
– Неужели это было совсем невозможно – быть вместе?
– Абсолютно! Она после 68-го года в СССР переехать не могла, её бы никто не понял, и как бы после этого относились там, в Чехии, к её родителям?… Лёня в Чехословакию тоже эмигрировать не мог, для него это было немыслимо – уехать, да и мать ни за что бы не оставил… Он её любил больше всех на свете. Жалел очень… У неё ведь никого, кроме Лёни не было. Дочка умерла, муж тоже… Только Лёня остался. Она его любила без памяти. Она ведь и умерла на его могиле… Первые полгода Тоню держали на лекарствах, и она почти всё время спала. А потом… потом её с Ваганькова невозможно было увезти. Она почти каждый день туда ездила. Там, на могиле, у неё инсульт произошёл, оттуда её увезли в больницу, и через несколько дней она умерла… А потом и Ярмила погибла…
– Как погибла?!
– Ехала на машине, был дождь и туман, машину занесло на повороте…
– Какой ужас!… А как же Барбара?
– Осталась с бабушкой и дедушкой, родителями Ярмилы. Но мать Ярмилы такого горя долго не вынесла, тоже умерла. Так что Барбара осталась со стареньким дедушкой… Я ей пишу, связь поддерживаем, всё-таки Лёнина дочка, а моя внучатая племянница… родной человечек. Хочу, когда ей восемнадцать исполнится, чтобы она приехала, сходим с ней на могилу к её отцу…
– Бедная девочка! Ещё ребёнок, а уже столько потерь в жизни…
Я смотрела на фотографию грустной девочки и чувствовала, что люблю её, далёкую и незнакомую… мне казалось, что я чувствую её боль…
– Да, трудная у неё жизнь, – вздохнула тётя Женя. – Кому-то всё даётся, а у кого-то всё отнимается… И никто не объяснит, почему это так… Вот почему Лёня ушёл так рано? Разве ему пора было уходить?… У него столько планов невыполненных осталось!… А кто-то живёт долго, коптит землю, сам не зная, зачем…
– Это верно…
– А ещё у меня хранится Лёнин костюм. Один из его костюмов, в которых он выступал…
Тётя Женя открыла второй шкаф и вынула оттуда чёрные брюки на одной лямочке и жёлтую полосатую футболку…
…Я уходила с Мещанской, очарованная этой милой женщиной, переполненная впечатлениями до краёв… Мы договорились, что в скором времени я приду вновь, и тётя Женя даст мне прослушать магнитофонные записи, где Лёня сам читает свои новеллы…
И вообще, тётя Женя вызвалась помогать мне в подготовке Вечера, чем только сможет. Кстати, она мне дала телефон Лёниного биографа – Рудольфа Славского, советовала позвонить ему, и обязательно позвать на Вечер.
А я подарила Евгении Андриановне свою книгу «Лунные цирки», в двух экземплярах: ей лично и кому она захочет подарить.
* * *Я позвонила Славскому на следующий же день. Оказалось, что он живёт в пяти минутах от моего дома. Он пригласил меня зайти.
Зашла. Мне открыл пожилой человек невысокого роста с настороженным взглядом.
Маленькая квартирка, забитая битком книгами, афишами, папками… Славский, оказывается, тоже был когда-то клоуном. А потом стал искусствоведом, историком и теоретиком цирка. Уже много лет он работал над биографией Енгибарова.
Странно, но такого взаимного расположения, как с Евгенией Андриановной, у нас с ним не произошло. Со стороны Рудольфа Евгеньевича я с первых же минут почувствовала напряжённость и настороженность. Потом поняла: он воспринял меня, как конкурентку. Он, видимо, считал себя единственным знатоком творчества Енгибарова, и вдруг приходит девчонка (я ему годилась во внучки), которая тоже что-то знает и тоже хочет что-то сказать о Енгибарове. Он решил, что я посягаю на его территорию. Хотя территория здесь огромная, поистине бескрайняя, и всем хватит места! Изучать, любить, думать, восхищаться…
