Сафари - Артур Гайе

— Умеешь ли ты готовить? Умеешь печь хлеб, хороший белый хлеб из пшеничной муки?

Он поспешно закивал головой, издавая при этом хрюкающий звук, затем хлопнул себя по животу и, закрыв глаза, сделал вид, как будто втягивает в себя чудесный аромат еды.

— Значит, ты умеешь печь вкусный хлеб? Ну, а сколько жалованья ты просишь?

Тут последовала целая пантомима: сначала он три раза показал мне по десять пальцев, затем схватил себя несколько раз за разные части тела, причем каждый раз попадал в одну из многочисленных дыр своей рубахи, потом, расставив ноги, как для верховой езды, защелкал языком и показал, как будто он стреляет из ружья. Это нужно было понять так: он просит тридцать лир, новую рубаху, осла и ружье. Я утвердительно кивнул головой, а он отвесил мне весьма изящный поклон. Тут и молчаливый Идрис расхрабрился и спросил меня, сколько я буду платить ему.

— Если ты будешь помогать мне при фотографировании, то я заплачу тебе столько же и, кроме того, куплю обратный билет на пароход до Могадиу, затем ты, конечно, полупишь от меня бакшиш, как это требуется вашими обычаями. Доволен ли ты?

Он был очень доволен, так же как и его отец, которому я после приобретения через его посредничество подержанной палатки, двух бурдюков для воды и нужных нам мулов дал десять фунтов за комиссию, но зато освободил его от подписания каких бы то ни было обязательств. То, что со мной ехал Аб-дер-Рахман, придавало мне спокойную уверенность и во всяком случае давало большую гарантию, чем имущество трактирщика. Приготовления к этой поездке были произведены с необычайной для восточных людей быстротой, и уже на следующее утро мы ехали из города мимо итальянской пограничной стражи по направлению к югу.

Идрис подгонял двух нагруженных багажом мулов, а Хамис — осла, на которого он погрузил два меха с водой. Седло было спрятано в свернутой палатке. Я был поражен, когда заметил на одном из наших мулов дорожные принадлежности и седло Аб-дер-Рахмана, но не решился спросить, что это значит, так как все, что было связано с этим человеком, было покрыто тайной. «Вопросы нежелательны», — казалось, было написано на его лице.

Через час мы поравнялись с хорошеньким домиком, окруженным каменной стеной, сплошь утыканной обломками стекла. Оттуда вышел итальянский офицер с группой солдат-туземцев в красных фуражках — уроженцев Эритреи, — и спросил, куда и зачем мы едем, и с многозначительным видом настоял на том, чтобы мы развязали свои узлы. Когда он обнаружил, что мы не везем с собой оружия и амуниции, то сразу стал предупредительно любезен и даже пригласил меня зайти в дом, выпить стакан лимонада.

— Наслаждайтесь этим напитком с благоговением, мой милый, — это будет последняя гостеприимно предложенная вам чаша! Вы едете в пустыню, где на расстоянии приблизительно десяти тысяч гектаров вы не встретите ничего, кроме камней и песка. На вашем пути будут попадаться скалы, покрытые скудной травой: эта трава покрыта колючками, так же как каждый куст и каждое дерево. Только иногда вы увидите, как почву прорезает маленький ручеек, который, пробежав несколько километров, высыхает под знойными лучами солнца. Будьте осторожны, не пейте из этих ручейков, в особенности же не черпайте оттуда воды правой рукой, потому что в ней я рекомендую вам постоянно держать ружье для защиты, и имейте в виду, что у кровожадных, алчных чертей, которыми населена эта местность, вы ни за какие деньги не достанете капли воды. У них нет ни сострадания, ни чувства человечности! Считаю нужным дать вам один ценный совет: стреляйте в каждого сомалийца, который подойдет к вам ближе, чем на десять метров! Но не ждите дальше, потому что иначе он швырнет в вас копье или нож, а целятся они всегда прямо в сердце и попадают с точностью до одного сантиметра!

Это было последнее напутственное слово, которое я услышал перед своим отъездом в Сомали.

«Вероятно, все это в значительной степени преувеличено», — подумал я, садясь в седло. Но потом оказалось, что это ничуть не было преувеличено, а действительность была, пожалуй, еще хуже того, что мне рассказывали.

Отъехав от сторожевого поста, мы проехали довольно большое расстояние по мощеной дороге; тут дорога внезапно оборвалась, Хамис, который был вожаком нашего каравана, свернул в сторону по направлению на запад. Скоро моря уже не стало видно, над нами простиралась бесконечная синева неба, а пред нами виднелась бескрайняя степь, залитая знойными лучами солнца. Мы то подымались, то опускались с песчаных холмов, в углублениях между которыми росла чахлая травка, покрытая колючками. Иногда на верхушке холма возвышалась одинокая еуфобия, которая, растопырив свои редкие ветви, напоминала гигантского жука, упавшего на спину и поднявшего к небу свои чудовищные лапы. Иногда мы встречали небольшое стадо быков, телят или овец, которые выглядели совсем изголодавшимися: они уныло брели по скудному пастбищу. На верхушке холма обыкновенно, как черная точка, виднелся мальчишка-пастух. При виде нас он убегал, причем за его спиной видно было блестевшее на солнце копье. Тишину пустыни иногда нарушал крик коршуна, пролетавшего над нами, или горного орла, громадная тень которого падала на песок.

Вдруг Хамис, ехавший впереди, остановился и уставился в одну точку. На том месте, куда он внимательно смотрел, видно было большое дерево, очертания которого расплывались в раскаленном воздухе. Я только что хотел спросить его, когда же Аб-дер-Рахман присоединиться к нам, как вдруг он показал мне свою руку с загнутым указательным пальцем и, нагнув голову, посмотрел на меня хитрым взглядом.

— Аб-дер-Рахман? — спросил я.

Он с улыбкой закивал головой, указывая на дерево, на которое он раньше смотрел. Под деревом я увидел странную фигуру старухи, которая поднялась от подножья его и направилась к нам. Я, инстинктивно отшатнувшись, остановил мула.

У этой старухи было ужасное лицо, изъеденное проказой: на левом глазу у нее совсем не было века, правый глаз был весь закрыт распухшей щекой, нос представлял из себя бесформенную массу, рот был оскален, и из него торчали зубы, как из черепа мертвеца. Я был так поражен, что не мог произнести ни слова. И вдруг я увидел, как Хамис остановил своего мула и, подойдя к страшной старухе, взял ее за руку и прижал эту руку к своей груди и лбу.

— Хамис! — крикнул я. — Что ты делаешь? — Но тут женщина подняла голову и раскрыла запухший глаз, которым она так посмотрела на меня, что я в тот же миг понял все и застыл на месте с разинутым ртом. Затем и я слез с мула и со словом: «Мараба!» (Привет!) — пожал руку Аб-дер-Рахмана.

Он был артистически загримирован: все лицо его было покрыто кашицей, сделанной из гипса и воска; кроме того, он был сильно напудрен, что придавало коже сероватый оттенок, какой бывает у прокаженных.