Апокриф Аглаи - Ежи Сосновский

Первая ночь с Кшиштофом… Странное чувство. Сейчас-то я думаю об этом, в сущности, с нежностью и грустью; нет, нет, я не пытаюсь представить себя лучше, чем я есть на самом деле, но мне действительно жаль, что ему не встретилась настоящая женщина, хотя бы… я. Ведь то было для него бегство из дома, этакий отрыв, как когда-то называла это молодежь, отрыв двадцатипятилетнего мужчины, который не заметил, что стал взрослым, – и к любой отдавшейся ему женщине он испытывал бы точно такое же чувство собачьей благодарности. Тогда я, по правде сказать, не верила, что он не заметит разницы, хотя внутренне отдавала себе отчет, что руководство проекта облегчило себе задачу, выбрав того, у кого, по полученной нами информации, в этой сфере не было никакого опыта и сравнивать было не с чем. И прежде всего я почувствовала облегчение, когда оказалось, что он так сильно вовлекся, так стремительно втянулся. Мы рассчитывали, что он поселится у меня перед первым отборочным туром и что я уговорю его не пойти на какое-нибудь прослушивание, а он уже через два или три дня был мой. Мы тогда много разговаривали, он был страшно трогателен со своей наивностью, с полнейшим неверием в существование зла, с восхищением своей мамочкой, хотя он и рассказывал о ней ужасные вещи, но так, словно не понимал, что говорит. А когда я попросила его рассказать о дальних родственниках, он начал преподносить какие-то истории, которых не было в его досье, и у меня это вызвало замешательство, но я не могла показать, что удивляюсь; успокоила меня только надпись, которую зажег техник по памяти: «СОЧИНЯЕТ». Поначалу я не могла понять зачем, но в какой-то момент меня осенило: ведь в его предшествующей жизни был только рояль, а Кшиштоф чувствовал, что я не люблю говорить о музыке; ну а, кроме рояля, у него всего-то и было, что несколько травматических сцен с матерью, неудачный роман с Евой, который у нас был задокументирован благодаря болтливости «Викинга» – представляете, он еще спустя многие годы хвастался за пивом, что имел женщину на глазах у подростка, и от этого у него, как он, сволочь, выражался, «стояло со страшной силой». Вот, в сущности, и все. Ну, еще какие-то легенды о тетках, о родственниках во время восстания. Так что бедняга Кшись заполнял пустоту, как мог. Мне он тогда не нравился. Я думала: «Старик, если бы не проект „Венера", ты никогда бы не добился ни одной женщины, и кончилось бы тем, что тебя соблазнил бы какой-нибудь педик из балета или оркестра…» Потом я сожалела, как и сейчас, когда об этом рассказываю. Вот вы говорите, он любил Зофью. Да, любил. А что ему оставалось делать?…

Со временем я стала жалеть, что не чувствую его тепла. Я имею в виду тепло его тела. Знаете, я всегда считала себя человеком трезвым, противницей всяких там романов; разумеется, у меня были мужчины, и там, под водой, тоже – мне вот интересно, занимался ли еще кто-нибудь любовью на такой глубине? – но без всякого растворения в любимом; да, было очень приятно, но потом «Привет» – «Привет», и на этом конец. Мужчины хороши как приятели, но когда дело касается чувств, они впутывают нас в какие-то совершенно нелепые отношения. Неясные. Неблагородные. Вроде бы на коленях, но доминируют. Так что, возможно, Зофья действительно психически заражала меня собой, а с осени восемьдесят четвертого года, думаю, так даже очень заметно. Я знала, что в декабре у меня будет первый отпуск, а ведь я уже начала чудовищно уставать. И в то же время я не хотела уступать свое место в упряжи: я успела проникнуться симпатией к партнеру, и мне казалось, что если я так поступлю, то это станет еще большим свинством, чем все, что было до того. Чем предсказуемой становились его реакции, тем больше я относилась к этому как к приятному фильму с перерывом в виде той попытки похищения. Ах да, я уже говорила. Когда же наконец наступил декабрь и я поехала на отдых, а вернее сказать, на регенерацию, то думала, что с облегчением вернусь в себя, в собственную личность, и не на шутку перепугалась, осознав, что мне не хватает и его, и ее. Я начала бояться за себя. Я знала, что реакции Кшиштофа весь этот период совершенно неизвестны, и когда я работала над собой под наблюдением психотерапевта, который еще больше напугал меня, сказав после десяти дней, что подобная игра, если будет продолжаться долго, грозит шизофренией, то пришла к выводу, что для меня лучше было бы, если бы мой партнер взбесился и возвратился к матери, к роялю, избавив меня от необходимости продолжать игру. Однако он не взбесился и не возвратился. После первых минут раздражения я почувствовала – даже сама не знаю, как это назвать, – уважение? Растроганность? Благодарность? Кшиштоф был верный. Возможно, вы удивитесь, но это имело значение. Даже для меня.

Было несколько трудных проблем, о которых я аккуратно сигнализировала в еженедельных отчетах. Писать их была мука мученическая. В понедельник, после практически сорокавосьмичасового дежурства, иногда с крохотным перерывом на сон? И первая проблема возникла, когда Кшиштоф начал готовить. У Аглаи ведь не было вкусовых сосочков; естественно, это помогало изображать влюбленную женщину, особенно вначале, когда у него могло что-то не получиться, – она с каменным лицом проглотила бы как ни в чем не бывало все, что угодно. Но нужно было брать в расчет и то, что когда-нибудь он может приготовить такую гадость, которую сам будет не в состоянии съесть, и спокойствие возлюбленной в этом случае выглядело бы уже утрированным. Кшиштоф заподозрил бы, что тут что-то не так. Я старалась делать первый глоток после него, чтобы видеть его реакцию, но все равно постоянно существовал изрядный риск, этакая рулетка. Но как-то проносило. Другая проблема, но, кажется, это случилось раньше – я уж в точности не помню, – это когда ему попала в глаз соринка. Вы знаете, я собственными руками ни у кого из глаза ничего не выну, мне сразу нехорошо от этого становится, но вот такая уж я уродилась, а что уж говорить о том, чтобы сделать это при посредничестве машины. Образно говоря, я могла бы через Аглаю попытаться вести автомобиль, но стать через нее часовщиком у меня явно не получилось бы. Не тот масштаб точности. Кстати, Кшиштоф действительно таким образом проверял вас?

– Нет, он только вспомнил, как пришел к выводу, каким образом можно распознавать марионеток. А именно по их неумению оперировать с очень маленькими предметами и по неспособности приправлять пищу…

– А про телевизор вспоминал?

– Нет, о телевизоре он ничего не говорил.

– Понимаете, это была драма. Кшиштоф вызвал изменения в электронной системе Аглаи в процессе нашей работы! В начале восемьдесят восьмого он купил телевизор. Из-за частоты передачи картинки в моих очках я не могла смотреть на телеэкран, он чудовищно мигал. Оказывается, этого не предусмотрели. Мне подсоединили специальный модуль, сделали это быстро, потому что удалось использовать одно устройство из камер формата BETA, которые как раз появились на телевизионном рынке; но те трое или четверо суток, пока его не подключили, у меня была жуткая мигрень; устройство установили на ноутбуке, а переключатель, чтобы смотреть телевизор, смонтировали на упряжи, точнее, на моих очках, а не на пульте техников, и я все время боялась, что Кшиштоф начнет задумываться, что за навязчивый невроз у Зофьи, потому как всякий раз, когда они садились перед телевизором, она проделывала какой-то странный жест у виска, а это просто я нажимала на кнопку – в своей действительности, а не в их. Вы долго были знакомы с ним? – неожиданно спросила она. Я пожал плечами.

– Не пытайтесь вытянуть у меня какие-нибудь сведения. Я по-прежнему вижу, что вы были палачом, а он жертвой. Почему же я должен вам помогать? – Я неожиданно отдал себе отчет, что втягиваюсь в ложь, так как, даже если бы она растрогала меня продолжением своего рассказа до слез, я все равно не мог ей ничего сообщить: пан Кшись развеялся, как золотой сон. Но было уже поздно отыгрывать назад.

– Вы знаете «Фауста»? – вдруг услышал я.

Я не понял, к чему она клонит.

– То есть? – дипломатично ответил я вопросом на вопрос.

– Я как-то видела по телевизору. Кому вы больше сочувствуете, Фаусту или Маргарите?

– Знаете что, рассказывайте дальше.

6

– Однажды мы пошли на танцы. Это было через несколько месяцев после попытки похищения Аглаи; когда я думаю о моей жизни с Кшиштофом, то вспоминаю главным образом этот период. Видите, я говорю «моей жизни»; эксперимент довел меня до очень тяжелого психического состояния, через два-три месяца я переставала различать, что произошло со мной, а что с ней, и эти двухнедельные перерывы были необходимы скорее уж мне, чем механизму, который действительно в это время ремонтировали; но по-настоящему ремонтировать надо было меня: я уезжала в специальный рекреационный центр и работала с психологом, который старался восстановить целостность моей личности; между прочим, когда после того, как проект «Венера» был свернут, я стала искать Кшиштофа, официальная интерпретация моего поведения, насколько мне известно, была такой: моя привязанность к нему является следствием проникновения в мое сознание психического содержания Зофьи… Другими словами, что меня нужно скорее лечить, а не наказывать; кто знает, не это ли спасло мне жизнь, это и перестройка, я уж не говорю о распаде Советского Союза, потому что он произошел позже, но в какой-то мере я обязана и ему, так как определенные процессы уже шли… Ну да ладно. Значит, пошли мы на танцы; мы вообще в ту пору много ходили по кафе, особенно любили одно заведение на углу Маршалковской и Крулевской, там подавали великолепный чай, десятка полтора сортов, по тем временам это было потрясающее место, Кшиштоф даже стал пить его без сахара, чтобы различать вкус. С питьем у Аглаи проблем не было, следовало только избегать газированных напитков, так как у нее тут же начиналась икота, и я тут повлиять никак не могла, у меня не было возможностей контроля того, что у человека является системой внутренних мышц, ну а все прочее вливалось в нее без всяких препон, то же самое и с едой, главное только, чтобы немного; на следующий день в центре управления все это удалялось, кажется, методом отсоса; химики разработали какой-то механизм, имитирующий пищеварение: то, что она проглотила, разлагалось в желудке, но до определенной степени, чтобы не булькало. Впрочем, хватит об этом.